Владимир Кравченко - Не поворачивай головы. Просто поверь мне

Протва в этом месте делает живописную излучину — на этом самом месте девять лет назад вот так же, лежа на бережке, я перепахивал и переписывал ее роман, от черновиков которого она, ленясь, все отмахивалась, а я взял все на себя и, как Максуэлл Перкинс рукопись Томаса Вулфа, привел в известное теперь состояние. Эта работа, которая велась на уровне каждой отдельной фразы, заняла у меня полгода. Ничем другим, погруженный в ее волшебные черновики, я заниматься не мог. Издатель потом скажет: «Конечно, конкурентов у нашего замечательного романа нет, но Франция — заложница у своего мусульманского населения, поэтому не стоит питать больших иллюзий». В романе было высказано в адрес некоторых кавказских обычаев и порядков, унижающих женщину. И в номинации Гонкуров за лучший переводной роман премию отдали какому-то латиносу.

Она любила повторять слова Макса Фриша из письма будущей жене Ингеборг Бахман, тоже трагической героине , так страшно кончившей самосожжением: «Нам необходимо изображение мужчины женщиной, самоизображениеженщины».

Почему самоизображение так часто оборачивается самосожжением?

И опять любимое из Фриша:

«Один знающий господин втолковывал мне, что знаменитые белки CENTRAL PARK NY вовсе не белки, а древесные крысы. Вот раньше здесь еще водились белки. Древесные крысы не такого рыжеватого цвета, как белки, но не менее грациозны. За ними можно подолгу наблюдать с близкого расстояния, настолько они доверчивы. Но от белок древесные крысы отличаются прежде всего тем, что уничтожают белок».

Передо мной на траве лежит ее оставшаяся в рукописи повесть. Это повесть о первой любви восторженной провинциальной девушки, в образе которой многое угадывается от автора. Любовь к однокласснику, причудливые перипетии чувствований юной особы, которой объект любви заведомо уступает во всем. Но ежели его как такового нет в действительности — его можно и нужно выдумать!

Я читаю фразу: «Прежде Лида была спаяна с природой, как золотая иволга с осенью», — и думаю о покоящемся неподалеку авторе, навсегда отныне спаянной с природой в том образе и обличье, о котором мы предпочитаем не думать. Она похоронена нами в Жукове на сельском погосте, где уже лежит ее мать — истовая читательница Солоухина, моя задушевная подружка и собеседница, наив­ная охотница на антисемитов, забрасывавшая их письмами строгой учительницы с цитатами из классиков, и младший брат-даун, родившийся от отца-физика, одного из создателей русской А-бомбы, больного ХЛБ от работы с радиоактивными материалами в уральской шарашке. Атомная смерть первым унесла ее родившегося инвалидом брата. Человеческий организм идентифицирует стронций как кальций и накапливает его в костях. Березы, сосны. Лес, отступающий под напором кладбища. Под ногами хрустят сосновые иголки, рыжий бельчонок, еще не сожранный древесными крысами, роняет из хвойного поднебесья шишки. Белки резвятся среди могильных плит, грызут оставленные на граните орешки, конфеты, хлебные корки. Бельчонок, так называл я ее в самый ранний, романтический период отношений. Белки ходили к нам в гости и ели из рук на Тимирязевской, где мы снимали мансарду из двух комнатенок и выходившей в сад веранды, сплошь увитой диким виноградом на манер беседки, в старом деревянном профессорском особняке 30-х годов на задах мастерской Вучетича. Белок было две, звали их Тынымбай и Смагул (по именам молодых азиатов-прозаиков, которых она переводила), приятно досаждавших нам своими визитами на открытую веранду, где мы писали свою прозу и занимались любовью в зарослях винограда. Хозяйка дома, германист-историк средних лет, одолевала нас мелкими придирками, но все равно мы были счастливы — первый наш дом, родина первой ее книги, вечная наша дорога. Мы любили друг друга на старом, обтянутом кожей антикварном топчане, выставленном за ветхость на веранду. Мы любили друг друга во время прогулок по Тимирязевскому парку, на краю которого стоял наш дом, и целовались, словно топчана нам было мало, у исторического грота на краю пруда, в котором Нечаев за сотню лет до нас убил студента Иванова и к которому приходил Достоевский в период работы над романом «Бесы». И хотя я уже знаю, что это — грот-двойник, убийство случилось в соседнем гроте, впоследствии разрушенном властями, по-прежнему продолжаю верить преданию. Этот грот — столица нашей памяти, отравленной любовью и литературой, люболитературой.

Мы любили друг друга, когда ходили в музей Достоевского на Божедомке и подолгу простаивали перед пластиковым кубом со старинной перьевой ручкой в нем, которой были написаны «Братья Карамазовы».

flickr.com/photos/123427561@N02/sets/72157644187441113/show/

Мы любили друг друга, когда хозяйка уезжала в Германию и мы получали во владение весь этот огромный, заполненный старинной мебелью, бронзой и картинами дом и устраивали в нем пиры, созывая своих друзей, таких же нищих литераторов и художников. Мы любили друг друга, когда дважды женились и разводились. Когда вынашивали и рожали нашего ребенка. Когда на первый мой гонорар уехали на майские в Ленинград, и администратор гостиницы, увидев свежий штамп в наших паспортах, поселила нас в отдельном номере со сказочным видом на город Пушкина и Петра. Когда строили наш кооператив, в четыре руки переводя со всех языков на сберкнижку прозу народов СССР. Когда ездили отдыхать в волшебный Крым.

Иногда я хожу к нашему дому. Гуляю туда-сюда по бревенчатому городку из дюжины ветхих, доживающих последние дни домов, окруженному Москвой. Дачный поселок был выстроен в 30-х Тимирязевкой для своей профессуры, да так и дотянул до наших дней, как старческая вставная челюсть, прилепившись к № 33, мастерской Вучетича, сосуществуя с ним через дробь, опираясь на разделительную палку числительного, как на костыль.

flickr.com/photos/52513509@N04/4841035302/sizes/m/

Над дорожкой все так же нависает в лесах огромная голова Родины-матери в масштабе один к одному. Фигуру для мемориального комплекса на Мамаевом кургане Вучетич, по легенде, вылепил со своей жены, которая, как и скульптор, давно лежит в могиле, но по-прежнему волнует своими формами, отлитыми из 55000 тонн бетона и 2400 тонн металлоконструкций. А голова Родины-матери скопирована с Триумфальной арки в Париже и на самом деле принадлежит гениальному карандашу Делакруа, за которого заступиться, получается, некому.

Изобилующая грамматическими ошибками и опечатками рукопись послед­ней повести рассказывает о начале жизни автора и о многом умалчивает. Эту историю этой любви я знаю с другой — непарадной ее стороны. Когда-то она отравляла мне жизнь своей непереносимой бредовостью — чтоб отомстить охладевшему к ней однокласснику, автор по совету знающей все на свете подруги идет к пьяному соседу и отдается ему, теряя чистоту. Природа чувства, не терпящего грязи, потом будет мстить за себя. Но ничего этого в повести нет. Плутания одинокого, потерянного существа среди домов, дерев и людей, озаряемые вспышками то счастья, то несчастья, едва переносимыми, прекрасными и разрушительными...