Поль Констан - Несчастье на поводке

Патологический лжец, мифоман, он замещает реальные издевательства вымышленными. Он часто жалуется на разбитые отцовским ломом коленные чашечки, он не может встать на коленки, хотя рентген, который ему сделали, не выявил никаких повреждений. Зато умалчивает о барабанных перепонках, лопнувших от сильных пощечин (отчет социальных служб). Таким образом, его реальный эмоциональный опыт намного страшнее вымышленного. Но благодаря такой патологической лжи ему удается пережить описанное, он отметает реальные издевательства, переводя их в контролируемую им область воображаемого, армия, полиция, спецслужбы. Издевательства отца он переводит в военные ранения, которыми он кичится. Разорванные барабанные перепонки — это последствия теракта в Бейруте, бомба упала на кафе, где он сидел…

Взгляды на мир — ограничены, не способен к рефлексии. Комплекс неполноценности он пытается восполнить жизнью вблизи женщин, к ним он относится с завидным благородством. Он проецирует на себя образ сильного мужчины, способного защитить, прийти на помощь женщине (его мать) и детям (он сам). Став отцом, с этим заданием он не справляется. Вследствие жесткого обращения с тремя их числа своих биологических детей — возможно, у него их больше, но он не знает, где они и сколько их… — его разлучают с ними, лишают родительских прав и приговаривают к семи годам лишения свободы по статье жесткое обращение, применение физической силы по отношению к сыну и дочери. Убийство можно трактовать как неумелый, гипертрофированный метод реабилитироваться, решив проблемы Кэти, представление о которых также преувеличено. Он чувствовал себя обязанным защитить детей — уничтожить отца и занять его место…

«Обвиняемый отдает отчет в своих действиях».

— Вот, что меня удивляет, — сказал молодой адвокат, — откуда такой вывод. Нам описывают умалишенного человека, который выдумал всю свою жизнь, не отличает, где правда, где ложь, стреляет в живого человека, как в тире на ярмарке. А потом нас хотят заверить, что его все-таки можно судить. Я убежден, что речь идет о больном человеке, и мы знаем причины этой болезни — детство. Такого больного нужно было лечить еще до рождения, чтобы не дать ему пережить все то, что ему пришлось пережить. Есть такие судьбы, — продолжал он, — что диву даешься, как такое может быть. А это случилось всего лишь сорок лет назад в замечательной стране Франция, прямо, как у Золя. И Золя по сравнению с этой историей — просто детская сказка.

Судье явно нравился защитник Джеффа. С адвокатом Кэти ее связывала давнее болезненное разбирательство с тех времен, когда между ними что-то было и даже раньше, это личное. Он соблазнил ее в кустах роз недалеко от юрфака, а потом уехал в Париж, не увидевшись, не пообщавшись. И вот двадцать лет спустя он снова появляется на горизонте, ведет себя с ней самонадеянно и бесцеремонно, не только потому, что она — женщина, но еще и потому, что он заметно лучше преуспел в карьере, чем она. Адвокат Джеффа, напротив, целиком поддался ее влиянию. Он казался встревоженным, не контролирующим ситуацию, искренне жалел своего подопечного, потому что ясно понимал, что процесс для него обернется катастрофой. Когда присяжные услышат о первой судимости за столь гнусное деяние, то явно будут непреклонны, хотя при других обстоятельствах подобное убийство могло быть расценено как совершенное на почве любовной страсти.

— Вы отдаете себе отчет, — продолжал защитник Джеффа, — признать вменяемым человека, чье сознание семь лет зомбировалось ежедневными фильмами про зверей, двойная доза по воскресеньям, и один раз в месяц инъекция «Голубой планеты» или «Мира животных», и еще семь лет трансляций из зала заседаний Национальной ассамблеи во время послеобеденного сна, любовные сериалы, которые смотрел самый молодой из его сокамерников один за другим каждое утро, и фильмы про полицейских — два за вечер, их предпочитал самый старший. А венчают все это ночные радиопередачи третьего, который страдал бессонницей и тщательно подбирал те радиостанции, где бесконечно о чем-нибудь болтают…

— И что? — спросила судья.

— А то, что это и есть условия, в которых легко развивается мифомания. Семь лет разрыва с реальностью, замещенной ежесекундной фикцией, семь лет погружения в чужую жизнь, так совсем не сложно забыть собственную.

Как раз не следовало так много думать о том, что он сотворил. Возможно, тогда было бы проще дистанцироваться от преступления. Однако, его заточение может быть причиной сегодняшней мифомании, но никак не объясняет того, что было совершено ранее.

— То, что произошло ранее — совсем другая история. Он за нее уже понес наказание. Не допустимо, чтобы на настоящем процессе тот прошлый как-то довлел. Он расплатился сполна.

— Раз уж вы сами об этом заговорили, второе преступление надстраивается над первым. Одно влечет за собой другое.

— Тогда в этой надстройке не хватает еще одного преступления, которое даже не рассматривалось в суде. Разрушенное детство, которое и привело к жестокому обращению со своими собственными детьми. Разрушенное детство разрушает детей.

— Вы окончательно запутались в том, кто же жертва, я могу зачитать отчет о вскрытии?

Он сразу же остановил ее, они оба все читали, зачем это надо?

Но она уже начала. Держа папку в руке и даже не глядя в текст, она размахивала листом бумаги как живым доказательством: «Первый выстрел в спину, второй выстрел в упор, жертве оторвало голову, — на эту подробность она обратила особое внимание, подняв один палец вверх, самый красивый, и заговорила еще громче: — … и когда тело на земле — третий выстрел. Зачем было стрелять в третий раз?». Она пытала его, как обвиняемого.

— Он вам сам говорил, он чувствовал угрозу.

— Угрозу? От кого? От трупа без головы?

Адвокат глубокого вздохнул, его плечи поднялись.

— Что я могу вам еще сказать, он настаивает, что испугался растерзанного тела, крови и кусков плоти.

Она испытывала к нему жалость, почти нежность. Забившись в кресло, он казался ей таким потерянным в ожидании хоть какой-нибудь зацепки, которую она ему даст. Она думала, может, попросить принести кофе, чтобы разговор принял более доверительный оборот. У нее это прекрасно получалось с такого рода мужчинами, он бы открылся ей слегка, и стал намного увереннее в себе. Она бы сказала ему, что каким бы запутанным ни было дело, не стоит его принимать так близко к сердцу, и что еще тяжелее, не стоит переносить рассматриваемое в суде на собственную жизнь. Таких Джеффов он увидит еще столько, сколько она уже видала. Быть кофе или не быть? Она размышляла. А если он увидит в таком повороте больше, чем она имеет в виду. А что если после кофе он станет не то, чтобы более уязвимым, но — не исключено — слабаком и слюнтяем.