Олег Красин - кукла в волнах

«Одиночество не имеет границ. В толпе можно быть таким же одиноким, как и в пустыне, и это состояние зависит только от нас самих. Да, глубокая мысль!» — с иронией подумал я, лежа на солдатской койке, и затягиваясь сигаретой.

Койка была ничем не примечательной — панцирная сетка и железные спинки, окрашенные в салатный цвет. Этот цвет с давних пор стал неизменным спутником моей военной жизни. На кровати лежали подушка, матрац, сверху синее шерстяное одеяло, всё заправленное постельным бельем.

Мы жили в комнате, специально отведенной нам в бараке солдатской казармы, втроем: я, заместитель командира автороты по технической части Серега Терновой и химик батальона прапорщик Вова Приходько. Серега сладко дремал на соседней койке, а Вова Приходько, лежа на спине, читал газету «Красная звезда». Тихо шелестели переворачиваемые страницы. Прапорщик периодически задрёмывал и тогда шелест прекращался — с его стороны до меня долетало мерное сопение. Потом громкий звук, неосторожные стуки в казарме или чей-то голос за окном будил его, и чтение начиналось снова, причем, как я подозревал, с первой страницы.

«В армии одиночество имеет свою особенность, — продолжил, между тем, лениво размышлять я, — оно никогда не будет полным. Армия похожа на муравейник, где трудно представить одинокого муравья — они всегда что-то делают вместе. Тащат тростинку или гусеницу. В армии мы тоже служим вместе — тянем лямку службы и зависим друг от друга. Здесь выбирать не приходится!»

Жаркое июльское солнце, словно огнем сковородку, накалило черепичную крышу нашего барака, как впрочем, и других бараков военного городка. Лагерный аэродром, где мы «тащили» службу, затерялся в степи, примерно в двадцати километрах от города Нижняя Калитва в Приазовье. В лагере было пять фанерных бараков с казармами для солдат, техников летчиков, штабное помещение, библиотека, столовая. Отдельно располагалась караулка. Ближе к аэродрому находился автопарк с авиационной техникой и склад горюче-смазочных материалов.

Горячая крыша, тонкие фанерные стены, степной воздух — жаром веяло отовсюду. Серые бетонные плиты аэродрома, прогретые насквозь слепящим солнечным светом, плавили воздух, слоями стелящийся над ними. Он струился вверх как в пустыне, своими колебаниями создавая ощущение миража.

Я вытер несвежим полотенцем мокрое от пота лицо.

— Витек, пива не осталось? — нарушил тишину Сергей. Он лежал все также, не открывая глаз. В окно билась назойливая муха.

— Утром все выпили, — лениво ответил я.

Терновой потянулся, затем достал сигарету и закурил. На лице его блуждала довольная улыбка. Только два обстоятельства, известных мне, могли послужить причиной его хорошего настроения. Во-первых, он недавно вернулся из отпуска, который проводил в Челябинске и приятные воспоминания еще не стерлись нудными армейскими буднями. Во-вторых, он женился и молодую жену привез с собой, поселил в Нижней Калитве на съемной квартире. Там она ожидала его по вечерам после полетов.

— Представляешь, — сказал Сергей, — захожу на челябинском вокзале в туалет, а перед этим, выпил два пузыря пива, и стало прямо невмоготу. Встал, делаю свое дело. А тут, рядом какой-то мужичок вертится. С одного бока заходит, с другого, что-то бормочет.

— Чего он хотел? — поинтересовался я.

— А вот слушай! Мужичок ходил, ходил, а потом говорит: «какое богатство!» Подходит ко мне сзади и хвать руками за член. Оказался педик!

— Ну а ты что?

— Что, что? Двинул по морде!

— А я думал, получил удовольствие, — подключился Вова Приходько, и его физиономия проявила неподдельный интерес. Он поправил очки, отложил газету в сторону. — А что у тебя действительно такой большой член?

— Ну, — Сергей на какое-то мгновение задумался — мне хватает, Вова. Сантиметров, наверное, двадцать будет.

Приходько ехидно прищурился.

— Давай-ка уточним, в каком виде? В стоячем положении или нет. А то, знаешь, это большая разница. Спорим, если двадцать сантиметров в спокойном положении, гадом буду, пробегу вокруг казармы без трусов.

— Что я тебе, замерял что ли? — несколько смутился Сергей.

— Так мы сейчас и замерим!

Приходько взял с солдатской тумбочки, на которой лежали ручки и тетрадки для политзанятий, деревянную линейку и потянулся к ширинке зампотеха. Но Терновой не спешил расстегивать штаны. Он засмеялся и стал отталкивать руку прапорщика.

Я с улыбкой смотрел на их дурачества — это было хоть какое-то развлечение от скуки, однако замер гениталий зампотеха произвести не удалось. В комнату заглянул командир аэродромной роты капитан Косых. Его высокая фигура застыла в проеме двери, впуская раскаленный уличный воздух. Командиру было лет под сорок, но лицо от чрезмерного употребления спиртного обрюзгло, тело приобрело некую грузность, характерную для любителей крепко выпить и закусить.

— Чем это вы тут занимаетесь? — недоуменно поинтересовался он, оглядывая наше пристанище мутным, неясным взглядом, — делать нечего что ли?

— Командир! — быстро нашелся прапорщик, — мы готовимся к политзанятиям. Вон и замполит подтвердит, — он кивнул в мою сторону.

Косых, как все большие люди, был добряком, которых обычно сложно разозлить. Правда, бывали исключения. Рассказывали, что когда он служил в Польше и зашел после полетов в один из местных кабачков к нему пристал кто-то из местных жителей, видимо сторонник «Солидарности». Поляк принялся ругать первого попавшегося ему русского разными нехорошими словами. Косых долго терпел, а потом врезал поляку так, что тот пролетел через небольшой зал, попал в туалетную кабинку и сломал унитаз.

Конечно, потом пришлось отвечать. В течение двадцати четырех часов капитана выслали из Польши — он попал служить поначалу в Калужскую область, а затем перевелся в нашу часть.

— Выпить не найдется? — спросил командир роты, переступив, наконец, порог комнаты и закрыв за собой дверь.

На одной из тумбочек стояла трехлитровая банка с разведенным спиртом — «тридцатником», плотно закрытая полиэтиленовой крышкой. Огненная жидкость в полку употреблялась техниками как антиобледенитель и для протирки деталей. Обычно, в ход шел не чистый спирт, а разбавленный, содержащий крепость тридцать или сорок градусов. Соответственно в обиходе он назывался «тридцатником» или «сороковником».

В такую жару, которая установилась с конца мая, мы его почти не пили. Однако Косых, тяжело, по-медвежьи ступая, подошел к тумбочке, открыл банку, отчего комната заполнилась густым спиртным духом, и сделал несколько больших глотков. Крупный кадык на горле командира задвигался без остановки, как затвор пулемета, стреляющего длинными очередями. Когда он потом поставил банку на место, лицо его побурело, а небольшие глазки еще больше помутнели. Косых вытер пот со лба рукой и спросил у Тернового: