Джеймс Мик - Декрет о народной любви

Остряком он не был, шуток знал мало, врать и льстить не умел, но на пути из Богемии в Сибирь узнал, как сильно нравится женщинам, и, сам того не желая, научился у обожательниц своих языку покорителя женских сердец.

Друг Броучека, Нековарж, всю жизнь посвятивший изучению того, что сам он называл «механизмом женского возбуждения», постоянно выклянчивал у приятеля факты для наблюдений. В те дни они были крестьянином и механиком, насильно взятыми в солдаты.

Когда же в Старой Крепости настали сквернейшие за всю недобровольную их службу дни, Броучек присмирел, не желая участвовать в происходящем, да так и не заметил, как смолкают женские крики, сменяясь еще более ужасным и красноречивым молчанием, когда жертвы замечали среди мучителей молодое, чистое, безмятежное лицо Броучека, лицо прекрасное, неземное, и понимали женщины: пропасть между ангелами и бесами гораздо глубже той, на которую отстоят от них высшие и низшие существа.

— Вот новые деньги, — сообщил Муц и показал Броучеку банкноту в миллиард крон. Капрал взял купюру и долго ее изучал.

— Здесь девять нулей, — заметил тот.

— Верно. Один триллион. Станем триллионерами.

— Триллион — это много.

— Чертовски много. Тысяча миллионов.

— Тысяча!

— Да.

— Когда я работал на ферме в Богемии, то зарабатывал десять крон. Десять! — усмехнулся Броучек и показал все пальцы на руках. — На десять крон можно было купить все, что душа пожелает. Килограмм кофе, или карты, или носовой платок, или бутылку коньяка, пару сапог, или билет в Градец-Кралове на целый день, газету, английскую шляпу, топор, мышеловку, губную гармонику, пучок гвоздик или пакет апельсинов. А когда нам платили в последний раз… какое у нас выходило жалованье?

— По пятьсот миллионов крон.

— Точно. А купить ничего нельзя было, кроме подсолнуховых семечек, да и те — сто миллионов за кулек. Может статься, оттого, что Сибирь такая большая. Может быть. Наверное, деньги тоже ничего не значат, как и версты. В Богемии как пройдешь десять верст — уже всё переменилось. А тут идешь и идешь себе тысячи верст, а всё по-прежнему. Простор, березняк да вороны. Это Масарык нарисован?

— Да.

— Хорошо нарисовал, похож. И когда же президент поможет нам домой вернуться?

— Не знаю.

Броучек шмыгнул носом и нагнулся, почесал нос о дуло винтовки.

— А может быть, ему в Праге и так хорошо. Наверное, во дворце теперь. Зря он нас бросил в Сибири, а? Наверное, и забыл про нас уже давно…

— Нет, — возразил Йозеф. — Понимаешь… когда французы, англичане и американцы собрались и решили, как им поделить империю, то каждый, кто хотел себе урвать кусок, должен был принести что-нибудь к общему столу. Расплатиться чем-нибудь ценным вроде золота, угля… или крови. А у Масарика не было ни золота, ни угля.

— Разве не было? — удивился Броучек. — А я-то думал, он богат…

— Только не такими сокровищами.

— Значит, президент решил расплатиться кровью?

— Верно.

— Нашей кровушкой!

— Точно.

— Но мы же с немцами дрались! Разве той крови не достаточно?!

— Да, в той битве мы хорошо себя показали, но теперь, когда Германию разбили, французы, англичане и американцы боятся красных.

— Потому что те расстреляли царя?

— Ну, прежде всего потому, что красные хотят поделить всю собственность.

— Ну да, слыхивал я об этом, — признался Броучек, кивая, — по-моему, правильно. Разве не так всё будет в Чехословакии, когда мы вернемся домой?

— Вряд ли, — произнес Муц. — А ты хочешь, чтобы на родине было именно так?

— Да. Сейчас у меня ничего нет. Я всегда часы хотел, как у дедушки. И пианино. А еще — костюм, как те, что англичане надевают на скачки.

— Ты забыл про патефон.

Броучек повел плечами.

— Пусть уж патефон кому-нибудь другому достанется. Но вернуться и разузнать насчет часов не помешало бы. Давно пора. С красными мы уже сражались. Все они точь-в-точь русские. Нас они сюда не приглашали. И без нашей помощи у них славно получается друг друга убивать. Наверное, Масарик захотел основать Чехословацкую империю, вроде Британской или Французской. Небось думает, если англичане могут управлять целой Индией со своего островка, то у чехов и словаков получится завладеть Сибирью.

— Нет, Масарик не может так думать.

— Ну, значит, капитан решил, — не унимался Броучек.

— Верно.

— Кое-кто говорит, что Матулу пора прибить.

— Тогда мы станем мятежниками.

— Верно.

— Капитан платит Смутному, Ганаку, Клименту, Дезорту и Бухару в долларах, чтобы стерегли его, и у них пулеметы «максим».

— Но ты бы смог вывести нас отсюда. Довести до Владивостока и без капитана.

В дверь робко постучали.

— Там пан Балашов снаружи, — пояснил Броучек, поднимаясь с кровати.

— Я его видел. Спустись во двор, спроси у Нековаржа, всё ли в порядке с шаманом.

— Ушел Нековарж. Присматривает за местными — теми, что собираются в пристройке к лавке Балашова.

— Так, значит, перед двором часовых не осталось?!

— Только колдун, да и он на цепи, так что не уйдет далеко.

— А что, если кому-нибудь вбредет в голову пробраться внутрь? — спросил Муц.

Оба чеха выбежали в темный коридор, пронеслись мимо Балашова — тот что-то прокричал вслед. В тишине сапоги Йозефа и Броучека молотили по коридорам, приклад винтовки капрала, громыхая, задевал о пороги. На улице похолодало, пошел дождь.

Они пробежали через арку и достигли конуры шамана, казавшейся в свете, исходившем из окна комнаты Муца, неровным пятном на стене.

Сапог Муца ударил по чему-то стеклянному. Лейтенант присел на корточки и поднял пустую литровую бутыль. Наружу выплеснулись остатки неочищенного спирта, слизистую глаз ожгло резким запахом.

Офицер бросил бутыль в свежую жижу, закашлялся и протер глаза.

Шаман сидел в грязи, прислонившись спиною к конуре, сложив руки поверх бубна на животе.

Йозеф тряхнул тунгуса за плечо. Кошачьим хором откликнулись украшавшие костюм туземца проржавевшие фигурки животных, монеты и мятые крышки от консервов.

Муц достал из кармана зажигалку и поднес пламя к лицу колдуна.

Дождевые потоки омывали всклокоченную бороду от крови и желчи. Тунгус закашлялся; повеяло желудочным соком и алкоголем. Веко здорового глаза подрагивало, но сам глаз так и не раскрылся.

Йозеф снова тряхнул шамана.

— Эй, — обратился лейтенант к пленнику, — кто тебя напоил?

— Очень далеко на юг, однако, — еле слышно ответил шаман. Несмотря на сильный тунгусский говор и порожденную возрастом, болезнью и выпивкой хрипоту, колдун изъяснялся по-русски довольно внятно. В шепоте проступали звуки, точно последние красноватые отблески в углях догоревшего костра. Слова прозвучали отчетливо и походили скорее на ответ обессиленного, нежели пьяного.