Джеймс Мик - Декрет о народной любви

Я приказал солдату отвести мастерового к доктору. Кажется, тот лишился зуба. Сам же я направился туда, где стояли кибитки кузнецов.

Их бивуак был расставлен поодаль, у края леса. Походную кузницу и работающих в ней кузнецов от солнца защищал тент, под которым работал подмастерье. Я спросил о Хиджазе. Работавший указал на изгородь, к которой было пристегнуто несколько скакунов, заметив, что лошадь готова и ежели я ничего не имею против, то могу забрать коня после того, как переговорю с Хановым. Я кивнул, ибо не мог говорить — столь сильно билось сердце. Мастеровой оставил свои инструменты и провел меня далее, за походную мастерскую.

Тент натянули к ближайшему дереву. Здесь росли буки, изящные, высокие серые деревья. Некоторое время я следовал за направлявшимся в чащу подмастерьем. Было около десяти. Солнце только что село, однако еще не успело стемнеть.

Мастеровой подвел меня к парусинному лоскуту, натянутому поверх ручья: края ткани закреплены по берегам, брусья установлены в устланном мелкими камешками ложе.

Мой проводник спросил, не угодно ли мне разуться, я снял сапоги, развернул портянки и шагнул в холодную воду, омывшую лодыжки. Мой провожатый ушел, я же пошел вверх по течению, к расставленному шатру.

Передо мною на складном стуле сидел Ханов. И ножки стула, и ноги кузнеца были опущены в поток, огибавший их с приятственным журчанием. Я много думал о предстоящей встрече, воображая множество вопросов и ответов, однако первая же реплика моего знакомого поставила меня в тупик.

Кузнец спросил, отчего Хиджаз был цел. Ты ведь помнишь, Аннушка, что так мы между собою называем некастрированных жеребцов?

Поколебавшись, я в замешательстве ответил: Хиджаз — доброе животное, он послушен, силен, резв и быстр и проявляет свои лучшие качества, стоит мне лишь попросить. Прежде, когда скакун мой был помоложе, ему случалось проявлять норов, но мне удалось совладать с ним посредством тренировки, доброго отношения и приязни, как и положено посвященному в тонкости искусства обращения с лошадьми. К тому же кастрированные кони у кавалергардов не в чести. Говорят, им не хватает задора, когда дело доходит до атаки.

Я рассчитывал услышать от кузнеца что-нибудь вразумительное, но тот лишь кивнул и задал еще более странный вопрос: может ли лошадь грешить? Я же ответил, что никогда прежде не задавался подобным вопросом, однако же полагаю, что ни коням, ни прочим животным грех неведом.

С улыбкой Ханов вновь кивнул. Сказал, что я прав и что ни одна тварь согрешить не в силах. Лишь человек может. Добавил, что человек — царь над лошадью, над человеком же, кроме него самого, царя нет, и на то воля Божья. Ибо возжелал Создатель, чтобы человек сам над собою воцарился, дабы осмыслить, как вновь обрести кротость невинную и любовь и стать ангелом на небеси. И что дозволено лошади, то человекам непозволительно, ибо воля людская страшна и зла, а все его желания и устремления зла исполнены.

Привстав, Ханов расстегнул помочи и принялся стягивать рубаху.

— Пойду-ка искупнусь, — сообщил он, велев мне дождаться, покуда не окончит разъяснений. Лишь позднее уяснил я, что, доведись посторонним подслушать, как нестроевой в столь развязной манере говорит с офицером, моего знакомого неминуемо бы выпороли и лишили места, однако же тогда мне и в голову не пришло оспорить его распоряжения. Кузнец непринужденно, не требуя ответа, спросил, отчего люди так злы и жадны. Что толкает человека на воровство, на то, чтобы порабощать других, в чем корень войн, насилия, чинимого над женщинами и детьми, отчего люди лгут, ходят фертом, мучают зверье и калечат матушку-природу? Что за бремя такое возложено Господом на вкусивших запретного плода, отчего несчастные живут в мерзости греховной, страшась старости и смерти?

И Ханов повернулся ко мне спиной, уронив порты в воду. Кузнец стоял в потоке полностью обнаженным, если не считать золотой цепи на шее.

Сказал: «Ныне я избавился от гнета!» Повернулся ко мне лицом. Сообщил: «И сделался ангелом!»

В шатре было темно, однако же я разглядел, что между ног у кузнеца было пустое, гладкое место. Оскоплен. Совершенно лишен детородных органов.

Присев, Ханов принялся плескаться в воде. Сказал, что спалил ключи адовы, воссел на белого коня. Признался, что пришел и меня спасти, едва лишь война разразится. Многое еще говорил, так что всего я не припомню.

Более я слушать не мог. Оставил шатер, обулся и пустился бежать. Пожалуй, даже упал в поток. Отыскав Хиджаза, скакал долгие часы, пока не замерцали полтавские огни.

Несколько недель кряду не находил себе места. Сейчас мне трудно в этом признаться, однако же тогда я действительно полагал Ханова безумцем, душевнобольным. Что за разочарование! Единственный взмах ножом…

Меня точно провели. При столь глубокой вере грезилось, будто кузнец поведает великую, радостную тайну: поделится длинной, мудрой молитвой или, может статься, научит посту и самоотрешению. Но оскопление… что за нелепость!

Однако же, оглядываясь назад, понимаю, что даже тогда, терзаемого сомнениями, меня в глубине души потрясли мужество и истовость веры в слово Божье, понудившая пожертвовать столь ценным даром. Поразительно, на сколько личностей разделяется наш рассудок, стоит лишь ощутить неуверенность в чем-либо! Внутри будто идет перебранка, а другая часть наша стоит в стороне, зажав уши и ничего более не желая слушать.

Разумеется, я подумал о тебе и об Алеше, о том, что нашего сына никогда не было бы, окажись я одним из Кузнецовых скопцов, что ты вряд ли меня полюбила бы и, уж разумеется, отказала бы в ответ на предложение руки и сердца, окажись я эдаким покорным кастратом. Самое же странное, что тем летом, накануне войны, мир походил на рай гораздо более, нежели на ад. Вероятно, то была игра случая… Быть может, после встречи с Хановым я видел лишь желаемое. Когда ехали мы из Полтавы обратно в казармы, казалось, будто каждый встречный с радостью привечает меня. Я видел, как купает в реке старую тягловую лошадь крестьянин, поглаживая животное по шее и что-то нашептывая на ухо. Детей, снующих в зарослях подсолнуха. Проказники играли в салки. Смеялись.

Пожалуй, в тот день, когда я вернулся и повлек тебя наверх, ты удивилась. Ты поддалась неохотно. Разгоряченная, уставшая, хотела принять ванну, однако я настоял, и ты уступила. И я подумал: неужели Господь столь жесток, что создал ключи адовы, чтобы мы испытывали столь сильное наслаждение? Полагаю, ты осталась довольна применением, которое я нашел для корня зла. Меня мучили сомнения: уж не действовал ли Ханов по дьявольскому наущению, заручившись поддержкою нечистого?

В тот день я был точно в горячке. Помнишь ли? Как долго приникал я языком и губами к истоку между твоих бедер, и как излил в тебя свое семя, и как излил его вновь, оросив твои губы и язык. Хотелось, чтобы ты почувствовала, как я проникаю в каждое отверстие твоего тела. Вжаться в твои уши, очи, живот, приникнуть к твоей плоти сзади. И какое наслаждение было ощущать вкус соленого сока, источаемого между твоих бедер!