Джеймс Мик - Декрет о народной любви

— Неужели справедливо осуждать собственных товарищей, пока те ухаживают за русскими дамами, осыпая женщин комплиментами, подарками и затрагивая самые глубины их нежнейших, мягчайших, — Матула глянул на Елизавету и продолжил: — Таких сочных и сладких… сердец?..

— Ах, сердце мое! — вздохнула жена земского начальника.

— …В то время как сами вы пытаетесь совратить вдову., как же ее зовут… Лутову, верно?

— И я то же самое говорю! — обрадовался Дезорт.

— Никого я не соблазняю, — возразил Муц.

— Но стараетесь изо всех ваших семито-каббалистических сил, черт подери их обе! — негодовал Матула. — Из-за служанки готовы вздернуть беднягу Климента на виселице, а сами тем временем напеваете вдовушке на ушко жидовские романсы, клянетесь в любви и строите планы, как бы удрать во Владивосток!

— Прямо мои слова! — воскликнул Дезорт.

— Пан главнокомандующий, Анне Петровне и без того известно о желании солдат уехать, — вставил Муц.

— Ужасная гордячка эта ваша Анна Петровна, и к тому же со скверным вкусом, — вставила Елизавета, скрестив руки на груди и подавшись вперед. Наморщила нос, обнажая пару резцов. — Точно и не с Петербугу вовсе! Бедняжка… Думала, приедет в Сибирь, так найдутся провинциалы помыкать гораздо более убогие, чем она сама, ан не вышло, наряды-то тесные, как у гулящей, а юбчонки все какие-то глупые, едва не до колен. Послушать, так сама чуть ли не гордится, какая тощая да плоскогрудая. Скулы так и выпирают! Ведет себя будто образованная, а у самой даже пианино дома нет, не то что патефона! Наверное, только и умеет играть, что на гитаре своей, а рисовать и вовсе не обучена, совсем как я. Случалось, мы приглашали ее в карты сыграть и на вечера, из благородных все-таки, а как начнут анекдот рассказывать, она зевает да в окошко глядит. Такого возмутительного поведения! Ходит, форсит, а попробуешь заговорить — отворачивается, да так медленно, точно ты к ней с пустяками, а у нее времени в избытке!

— Анна похожа на ту актрису из фильма про Чарли Чаплина, который мы в Киеве смотрели, — заметил Дезорт.

— А по-моему, принято говорить: «Шаплэн», — на французский манер произнесла Елизавета, ни разу не бывавшая в синематографе. — Шарли Шаплэн.

— «Иммигрант»? — уточнил Муц.

— Возможно, — нахмурился Дезорт.

— Если вы имеете в виду Эдну Пюрвьянс, то Анна на нее совсем не похожа.

— На Пурванс? Еще как!

— Перестань, Дезорт, — вмешался Климент. — Ты же и жену свою в лицо не помнишь.

— Главное, — ответил Дезорт, — чтобы было что вспоминать.

Елизавета Тимуровна завопила, указывая на беспокойные ноздри, мерцающие глаза и клыки существа, высунувшегося из-под шкафа за спиною у Климента и Дезорта.

Климент потянулся за маузером, развернулся, сидя на стоящем на одной ножке стуле, и, вытянув руку, дважды выпалил соболю в голову. Пули вошли в пол, из дула пахнуло горьким, паленым. На несколько мгновений все в комнате точно оглохли.

— Вы убили животное? — спросила Елизавета Тимуровна, зажмурившись и обеими руками зажимая уши.

— Нет, — сообщил Климент, кладя маузер на стол. — Соболь хитер. Но я обязательно его пристрелю. А после съем.

— Оставить зверя в покое! — потребовал Матула.

Климент безмолвно водворил оружие в кобуру, застегнул и поставил стул на все четыре ножки.

На время, пока Матула завтракал, воцарилась непродолжительная тишина. Переглянувшись, Муц и Климент отвернулись. Дезорт наблюдал за Елизаветой, наводившей маникюр при помощи пилки и зубов.

— Офицер Муц, — заговорил капитан, — верите ли вы, что души шаманов обитают в таежных деревьях, которые падают, где бы ни обитали шаманы?

— Нет, хотя убежден, что, стоит шаману напиться, — и все деревья раскачиваются.

— Ха-ха, — ухмыльнулся Матула. Собрал с тарелки крошки и, подцепив кончиком пальца, отправил в рот. — Умница, Муцик. Но неужели вы не могли удержать тунгуса подальше от выпивки?!

— Согласно распоряжению пана главнокомандующего, я создавал новые купюры.

— Ах да, деньги… Полагаю, для некоторых народов деньги решают всё. Вы не понимаете, Муц, как не понимают ваши соплеменники… они не чувствуют того же, что способны постичь мы, славяне, что постиг шаман. Лес! Часть нашей славянской души угнездилась в лесу! А знаете ли вы, что боевые луки тунгусов делаются из мамонтовых бивней?

— Мы едим кошатину, ваше высокопревосходительство, — заметил еврей. — Нас не больше сотни, а помощи ждать неоткуда. Большевики наступают. Нас убьют. Пора уходить.

— Тайга нас охранит, — не соглашался капитан. — Здесь мы неуязвимы, ибо нам потворствует судьба! Всё благодаря нашей европейской учености и лесным азиатским душам! Отчего вы не уберегли шамана, Муц? А? Мой наставник собирался призвать на помощь вождей…

— Тунгус имел довольно сильное пристрастие к спиртному.

— Тунгус прозрел Нижний и Верхний миры! — повысил Матула голос, и губы его были как у ангела, а в голосе — пустота. Наклонился и выволок соболя из-под шкафа, ухватив зверька за горло. Зажатое в кулаке существо дергалось в танце, ощерившись так широко, что казалось, вовсе головы не было: одни зубы. Соболь изогнулся буквой «С», стараясь добраться до капитанского запястья хотя бы одной из когтистых конечностей.

Протянув руку в сторону еврея, Матула ткнул в него оскаленной соболиной пастью. Челюсти зверька облепила пена.

— Какое пророчество изрек тунгус перед смертью? — с криком потребовал капитан ответа.

— Полагаю, шамана убили, пан главнокомандующий, — сказал Муц, уворачиваясь от клацанья крошечных клыков и нацеленных когтей. — Самарин, политический, предупредил, что с севера идет убийца.

— Я спрашиваю, каковы были последние слова колдуна?

— Сказал, «скоро у всех лошади будут, однако».

— Ага! — Капитан ухмыльнулся и отодвинулся назад, сидя на стуле. — Ну, что скажете? — Погладил соболя по головке, точно любимую собачонку. — Шаман знал о прибытии лошадей! Предвидел! Что бы ни болтал тунгус, а все три глаза у него по-прежнему были целы! Мог даже вас, Муц, предупредить, что его убьют. Должен был знать. Вероятно, припрятал спирт у себя в конуре. Весьма непредусмотрительно с вашей стороны, офицер. Надлежит предпринять некоторые дисциплинарные меры. Климент, попроси Пелагею наточить мне саблю. Поеду сегодня.

— И я наконец-то увижу вашего прославленного коня? — спросила Елизавета.

— Это будет так скучно, — возразил капитан.

— Но мне хочется!

— Я имел в виду, что скучно будет лошади!

В кухне заскребли оселком по клинку. Вернулся Климент.

— Ганак пришел, — сообщил офицер, украдкой от Матулы глянул на еврея и покачал головой.

Соболь попискивал и довольно урчал, поглаживаемый капитанской рукой, а человек кивал и улыбался, и весь облик выражал невиннейшее счастье, а глаза оставались безжизненны, словно базальт.