Джеймс Мик - Декрет о народной любви

На полпути Муц повстречался с Балашовым — тот собирал грибы на краю рощицы. Глеб шагнул навстречу офицеру поздороваться и пожал руку.

— Хотел с вами переговорить, — начал староста, — вот и притворился, будто грибы ищу. Матула страшный. Товарища вашего жаль.

— Климента? Нет, мы не были близки, но тем не менее благодарю за участие.

— Что же мне сказать прихожанам? Подобные убийства тем более ужасны, что случаются в самый разгар войны. Вы слышали пушки?

— Да, — признался Муц, изучая выражение лица собеседника, исподволь пронзая взором глаза, точно собираясь обнаружить там плавающий в формальдегиде ключ к греховным вожделениям. — Должно быть, красные взяли Верхний Лук, вот и направили к нам небольшую часть канониров — попугать. — Осекся.

Мужчины чувствовали себя неуверенно. Некогда Муц обнаружил, что против робости недурно помогают похоть и страх перед шрапнелью, а потому решил воспользоваться проверенным средством. Сказал:

— Вам, Глеб Алексеевич, и прежде доводилось слышать тяжелые орудия? Мне Анна Петровна говорила.

— Я знаю.

— Позволила прочитать ваше письмо. Вы сердитесь?

— Отнюдь.

— Есть ли хоть что-нибудь, что способно вывести вас из себя?

Балашов издал смешок — так порой смеются, вспоминая худшее из случившихся происшествий.

— Когда вы задаете подобные вопросы, я чувствую себя так, будто предстал перед профессорской коллегией.

— Простите.

— А есть ли у ваших отчества?

— Отчества?

— Вот меня, скажем, зовут Глеб Алексеевич. Значит: Глеб, Алексеев сын. Мне так проще, вы ведь отменно говорите по-русски, мне хотелось бы называть вас по имени и отчеству А то, если по-вашему, всё как-то безбожно выходит. Пан такой, офицер сякой…

— Отца моего звали Йозеф.

— Значит, вас можно называть Йозефом Йозефовичем?

— Если угодно, — ответил Муц, понимая, что его обошли обходительностью.

— Хотелось бы поговорить с вами, Йозеф Йозефович, об обещаниях. Послушайте и не перебивайте. Здесь не рынок, чтобы взвесить обещания, какое выйдет дороже, и нарушившего слово в суд не приведешь. По крайней мере, не в этом мире. Остается лишь молиться и надеяться. Я нарушил обещание, данное перед Богом жене, однако же с тех пор мы обменялись новыми клятвами. Я пообещал супруге, что никогда не стану помогать другим совершить то, в чем помогали мне. Что не прикоснусь к ножу. Никогда не посещать дом ее непрошено, и во что бы то ни стало не позволю Алеше раскрыть, кем я ему довожусь.

Анна же поклялась никогда и ни перед кем не распространяться о совершенном мною. И я страдаю оттого, что клятва ее нарушена, и мне нет дела, полагаете ли вы вместе с нею, что я имею право на подобные чувства или же нет. Однако не могу считать, будто единожды нарушенное обещание бесполезно. Подобная клятва становится разорвана надвое, и владеют ею двое, а потому не знаю, вправе ли кто-либо из вас и впредь нарушать обещание.

Покраснев, Муц преисполнился к Балашову симпатии оттого, что в глубине души, помимо опасений перед разглашением тайны скопца, тот испытывал и более сильный страх насмешек.

— Анна Петровна давала и иную клятву, Йозеф Йозефович, — добавил Балашов, сложив руки за спиною и глядя офицеру в один глаз. Муц отчего-то пожалел, что не утаил имени своего отца — по крайней мере, мог бы назвать вымышленное. Балашов от замешательства чеха лишь посуровел. — Касаемо мужчин.

— Пообещала не встречаться с другими?

— Напротив, пообещала встречаться.

— Вот как…

— Здесь я ничего предпринять не в силах. Ни в отношении вас, ни в отношении любого другого любовника. Не желаю, чтобы это случалось, однако же знаю о происходящем, да поделать ничего не могу.

Муц предвосхищал встречу с покорным, опростившимся человеком, так и не оправившимся от нанесенной несколько лет тому назад раны; предвкушал и собственное неприятие, не оставившее офицера и при дневном свете, после прочтения письма, когда решимость его повстречаться с кастратом укрепилась. Полагал, что сможет без труда подчинить Глеба.

Однако же выходило как-то не гладко. Балашов пристыдил его, не имея на то ни малейших оснований. Муц даже пожалел, что не представилось случая сойтись с Глебом прежде. Однако же случившееся отдавалось столь громким гулом в ушах, что, лишь придерживаясь замысла своего, мог офицер сохранить самообладание. И долг велел обратиться с просьбою.

— Простите, что расстроил вас, — повинился Муц. — Вижу, вам известно о нашей с Анной Петровной связи. Значит, будет легче выполнить мою просьбу.

— Что за просьба?

— Вам придется велеть жене уехать и сына с собой забрать.

— Вы сказали — легче?

— Мало лишь предоставить ей полную свободу. Коли откажется, так умоляйте, чтобы уезжала.

— Анна — жена мне, а Алеша — сын, — непреклонно заявил Балашов. — Отчего же я должен умолять их скрыться, если они сами того не желают? — Скопец вскинул подбородок, и Муц увидел, как полыхнули его глаза. И куца только девалась кротость?

— Не хотелось бы вас задеть, но разве вы и без того изрядно не начудили? — спросил Муц и почувствовал, как тоньше, звонче стал голос: терял терпение. — Вы — единственная причина, по которой остаются они здесь, и вы же предприняли все возможное, чтобы только потерпеть крах — и как супруг, и как отец семейства! Покинули семью да так себя изувечили, что никогда более не сможете ни любить женщин, ни предаться с ними любви! Неужели не понимаете, что ничто не удерживает здесь Анну Петровну, кроме жалости? И во имя чего? Для чего вам Анна теперь? К чему вам ребенок? Вы больше не мужчина, а жены и дети — для мужчин! Вы должны приказать им уехать, должны запретить возвращаться!

— Не стану! Не стану. Не я понудил Анну приехать, и не мне ее отпускать. Эх вы, мужчины, — произнес Балашов и приосанился от гордости и гнева. — Носите бремя между ног, тягостный, горький плод да крошечный стволик, и воображаете, будто без них и любви не бывать? — В голосе скопца послышалось спокойствие. На лице проступило самообладание, и Глеб глянул в глаза офицеру, едва ли не улыбаясь, безмятежно и покойно. — Неужели вы и впрямь вообразили себе, будто мир столь ужасен, что от него можно отъять любовь единым взмахом ножа? По-вашему, любовь поддается ампутации? Как же омерзительны вы! И разве вам перед собою не гадко, если и впрямь уверились, будто для отеческой, дружеской любви, для любви к женщине вас должно направлять напряжение чресел?

— Это всё софистика, — покраснел Муц, испытывая такое унижение, что и описать не смог бы. — Существуют различные виды любви…

— Ваши лобзания навечно уподобились укусам!

С чего Муц нафантазировал, будто человек, по убеждению согласившийся осуществить столь ужасную вещь, поддастся доводам рассудка? Он заговорил: