Джеймс Мик - Декрет о народной любви

— Останься, — упрашивал ребенок, — печка внизу уже остыла, должно быть!

— Глупости какие в голову забрал, — ответила Анна гораздо резче, чем ей хотелось. Поднялась над печуркой, наконец-то разогревшейся, склонилась над мальчиком. Тот заснул быстро, прижавшись щекой к ладони. Кажется, что-то пробормотал во сне. Не снилась ли ему язвительная мать, повернувшаяся к ребенку спиной? Что ж, пусть. И не такое слышал. Однако желание не унималось. Поцеловав сына, спустилась вниз.

Самарин стоял, разглядывая дагеротипные снимки, развешанные на стене по обе стороны от написанного отцом портрета Балашова. Одни были сделаны Лутовой в родном городе, еще в девичестве, другие — в Малороссии.

— Сама снимала? — поинтересовался гость.

— Да.

Чувствовалась в голосе мгновенная надежда услышать похвалу. Но не таков Самарин. Кирилл полагал, будто его интерес уже сам по себе награда, и женщина обнаружила: так и было.

— А это что за люди? — Гость рассматривал снимок крестьянской семьи, сделанный в 1912 году на железнодорожном вокзале. Была зима. Отец и мать, закутанные в лохмотья, возвышались над лежащим среди узлов малюткой, точно согбенные холмы, удерживая в мясистых пальцах детский сверток. На переднем плане девчонка, усевшаяся на тюке, отвернулась от младенца, глядя в объектов с безнадежностью и гордостью, голодно тараща обведенные темными кругами глаза, лишенные интереса.

— Сама не знаю, — призналась Лутова, — просто сделала дагеротип. Что с ними сталось — неизвестно. В тот год на вокзале сновало много крестьян. Хлеб не уродился. Куда ехали — не знаю…

— Никто не должен бежать, если хлеб плохо уродился, верно? — спросил Самарин. — Следовало призвать бич, карающий тех, кто, имея деньги, не стал кормить голодающих. — Анна ощутила молниеносный укол страха при явлении прежнего Самарина. Он-то и переменил тему разговора: — А вот фотографии мужа твоего нигде нет.

— Портрет есть, — поспешно пояснила женщина, — хотя сходство невелико. Отец был неважным живописцем. К тому же с мужем мы познакомились, когда я делала снимки на митинге. Глеб не позволил казаку меня побить… а может, даже от смерти спас. Таким и остался на снимках.

— И портретов горожан тоже нигде не видно, — продолжал Самарин.

— Есть немного, но только здешние жители не терпят, когда делают их портреты.

— Весьма набожны, совсем как Балашов, но не православные. Разве не ты сама так говорила? Сказала еще, что доводилось встречаться с людьми, пожертвовавшими собственной плотью и кровью во имя Божье. Я еще подумал: что за необыкновенное выражение! Уж не из таких ли и Балашов?

— Что ты хочешь сказать? — отчаянно спросила Анна.

Несмотря на то что вопрос был ей совершенно понятен, приходилось притворяться. Успокаивало знание того, что гость любопытствовал не со зла, чтобы мучить, да и откуда Кириллу знать, что Балашов когда-то был ей мужем? Нежно спрашивал, не из жажды до интимных подробностей и не для того, чтобы верх одержать. Хотел бережно приоткрыть завесу над ее думами, внутрь проникнуть. Частью рассудка понимала: оттого относится она к расспросам столь благосклонно, что хочется прикоснуться к гостю, вновь поцеловать, забавляясь мужским телом, но голос этой части женского естества остался без внимания.

Самарин произнес:

— Уж не кастрат ли Балашов?

Кивнула, содрогнувшись при звуке произнесенного Кириллом слова. Не от тона, каким выговорил, но потому, что сказано было мужчиной, и во весь голос, и особенно этим человеком, сейчас… Точно кулаком в живот ударил, и вспомнилось, как много значил для нее когда-то весь Глеб, и как, должно быть, была она дорога мужу, и как поступок его оказался не только предательством, не только предпочтением Бога перед женой, и что не только прежними ласками их и ребенком манкировал супруг, точно безумствами молодости, наподобие карточных игр или дуэлей, но и едва не убил ее веру в само существование мужчин, достойных женской любви, и без того подорванную осознанием отцовской глупости.

— И что с того, кастрат Балашов или нет? — спросила. — Пусть себе своей жизнью живет… — Уселась на канапе, поджала губы, потупила взор, опустив руки на колени, теребя кольцо.

— Я не из пустого любопытства о личной жизни лавочника или собратьев его спросил, — пояснил Кирилл, усаживаясь рядом и наклоняясь ближе. Возбуждение передавалось женщине, но разговоры о скопцах внушали неприязнь к собеседнику. — Впрочем, интерес мой вполне извинителен. Ты поселилась здесь. И вряд ли поймешь, как много людей, проживающих к западу от Урала, полагают, будто кастратов никогда не было, а если и были, то пропали лет сто тому назад. Стало быть, есть надежда.

— Надежда? — Анна с недоумением подняла взгляд. Вздохнула. Давно уже не доводилось слышать столь забавных выражений…

— Надежда, что современный человек готов принести такую жертву ради собственных убеждений, неосязаемых, недосягаемых. Что не единственно переходный период существует, но есть и непреходящие ценности.

На миг Анне почудилось, будто стала она невесомой, легкой и пустой, точно одинокий китайский фонарик, раскачивающийся на ветру Заговорила было, и едва только слетели с губ первые слова, как закраснелось лицо, разрыдалась и разозлилась, повысив голос, пересиливая слезы.

— Надежда?! — возмутилась. — Надежда?! Оттого, что некий сумасброд решает отсечь себе ножом в лесу мужественность по слову Божьему?! И, вообразив себя добрым человеком, стоит себе, набрав пригоршню крови, капающей сквозь пальцы, точно подвиг совершил! С ненасытной свиньей на небеси сделку заключил! А далеко до небес, не достать, и знаете ли что, Кирилл Иванович? Покуда доберешься, вся кровь выстынет, только не приставить уже отрезанного, вот и молишься: «Взгляни, что я ради Тебя содеял!» А Бог на это: «Покорнейше благодарю». Оглядываешься и видишь: все перед Ним преклонились, целые миллионы кровавые дары принесли, и знаете ли что? Бог занят-с, не до вас Ему! Тогда думаешь: «А что, если бы не жертвовал? Если бы остался с близкими, с любимыми, а не отправился бы к Господу со своей ненужной, жалкой жертвой! Не было ли бы в том подвига, несказанно более трудного, но и благородного?» Да поздно уже!

Этот твой людоед… Поздно! На товарищеских костях построить блистательное будущее! Неужели ты и вправду полагаешь, будто одному человеку возможно съесть другого и поступок не оставит следа на всех будущих действиях, не затронет последствий? Неужели веришь, будто вонь от прежнего предательства не впитается поступками всех вдохновленных твоим людоедом анархистов?!

— Всё вовсе не так, — спокойно возразил Самарин.

Тыльной стороной ладони Анна вытерла глаза и заговорила, на сей раз спокойнее.