Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

— Живите уж ладненько, не бранитесь, людей не смешите, — сквозь всхлипы наказывала молодым. — Дай вам Бог дом нажить, детей водить. Чтоб ни нужы вам, ни стужи…

— Не плачь, мама, не плачь, — Алексей положил руку на ее сникшее плечо и теперь обнимал разом и невесту, заалевшую щеками, точно лепестками степной саранки, и мать, пожилую, похожую на лоняшнюю картоху-матку, какая, дав жизнь молодой картохе, ядрено напоив ее в земле своим соком, обмякла, почернела, вроде уже никуда не годная. Мать утихомирилась под сыновьей рукой, вздохнула полегче и повеселей.

— У меня все ребята в люди вышли. Вот бы еще Ванюшку с девками поднять, и помирать не страшно. Авось помянут обрым словом, поставят свечку на помин души.

— О-ой, мама, ты еще всех нас переживешь, — подмигнул ей сын.

— Фу, окстись, окаянный, кого буровишь, чирей тебе на язык.

— Ничего, мама, мы тебя на курорт отправим. Вон Степан предлагает, и Егор… Забегаешь у нас, как молодая, — Алексей захохотал, поднялся со стула и позвал отца во двор.— Пошли, батя, покурим.

— Да я вроде тока что. Но разве что за компанию. За компанию и жид удавился… Дай-ка мне свою папиросочку городскую, спробуем.

6

Когда мужики вышли, молодуха участливо спросила мать:

— А вы замуж вышли по любви? — но так как мать лишь недоуменно пожала плечами, то молодуха со знанием дела разъяснила: — Раньше же в деревнях насильно отдавали, из расчета. Я недавно видела в кино: у отца дочь выросла… красавица, а он ее отдал за старика… вдового. Тот богатый был, кулак, по вашему.

— За старика? — подивилась мать. — Ну, этот уж изверг, не отец. Какой же родитель зла своему чаду пожелает?! За старика… Эка страмотишша-то какая.

— Но ведь насильно ж отдавали?

— Не знаю, Марусенька, не знаю. Может, и насильно где. Не знаю, не видела такого, хошь убей. Быват, мужик нестарый овдовеет, дак и пойдет девка на детей, пожалеет мужика и ребятёшек. А за старика… Отродясь такого не слыхала. Это в городу у вас, поди, такое деется…

— Но ведь родители же все решали?

— На то они родители, чтобы решать. Это сиротинушке беда, некому благословить, под Божий венец проводить.

— Нет, девушке же хочется самой себе выбрать жениха.

— Ну, в добрых-то домах, бывало, и согласья спрашивали. А и не спросят, дак тоже не беда — родителям видней. Больно она, соплюшка, понимат. Ей блудня подмигнет да наплетет с три короба, она и хвост трубой. А потом всю жись слезами умыватся. Ладно ежели возьмет, а то наигратся да кинет. А родители век прожили, не таких видали ловкачей. Оне уж, дева, знают, за кого отдать, а кому и отказать. Девка может себе найти на погулянье, а родители, ежли добрые, — на жизнь. Кто же своей дочке счастья не желат?! Да хошь и сына взять.

— А чего ж тогда невесты плакали, заливались?

— Дак а как же, бара, не заплачешь — тяжело с родимым домом разлучаться, жалко с отцом матушкой прощаться.

— Ну, вот вы не ответили: вы с отцом по любви жили?

— А как же, Маруся, без любви-то, ежли мужик богоданный. В церкви Христовой венчались… За мужика завалюсь, никого не боюсь, — засмеялась мать.

— Не понимаю я этого, — насмешливо покачала молодуха головой.— Видно, плохо родители выбирали. Посмотришь у вас в деревне, редко где живут счастливо. Женщины замотанные, мужья пьют.

— Чо поделаешь, Марусенька, во грехе живем, – мать привычно побожилась, – да и жизнь такая пошла… кособокая. Шиворот-навыворот… Вот и живем, как нехристи… Тятя мой баял: раньше жили просто, да лет по сто, а теперь по пятьдесят, да и то на собачью стать. Вот оно как… и воем, за волю взявшись. Своя-то воля, она, пуще неволи…

Мать спохватилась, зябко передернулась, потому что на дух не переносила эдакие пустобайные, как она выражалась, суесловные говоря; хотя и сама ими, окаянными, грешила, но потом вслух и про себя сокрушалась, словно, сдуру поведав самое сокровенное, заголилась, подставила себя, нагую, чужим, бесстыжим глазам.

Пришли мужики, расселись, выпили, Алексей опять затянул недопетую песню:

А-а-а вернусь домо-о-ой д-на-а зака-ате дня-а-а,

Напою-у жену-у-у-у…

Переинача строчки из песни, весело пихнул невесту локтем, а когда она повернула к нему смеющееся, счастливое лицо, хитро подмигнул и быстро довел:

…обниму-у коня-а-а-а…

Невеста смачно вытянула его промеж лопаток и, придержав ладонь, огладила крутую спину, с кошачьей гибкостью приникнув грудью к Алексееву плечу.

— Смотри, в темноте кобылицу крашеную не обними. А то жену напоишь, а сам по деревне побежишь… У него здесь, чего доброго, и завлекалочка осталась.

Мать, припомнив дочку бабки Смолянихи, с которой Алексей до армии гулял и письма слал, сердито поджала губы. В деревне поговаривали, что она от Алексея и брюхо нагуляла, а потом уж в городе, мол, выдавили ребенчишка, да нечисто сделали, открылись у девки смертные ключи — кровотеченье, значит, едва отвадились. Деревенские бабы и жалели, и осуждали девку: не сберегла, мол, первую постель, устроила собачью сбеглишь, вот Бог и наказал. Мать не судила Смолянихину дочку строго ни про себя, ни в людях, жалела, – так уж чаяла ее за Алексея своего. Ну да, видно, не судьба.

Алексей, быстро поборов минутную растерянность, ничего не ответил невесте, вместо ответа ласково шлепнул ее ниже спины, а застольщикам велел:

— Давайте-ка споем что-нибудь веселое…

Мать, словно ей подали знак, наладилась плакать, опять о чем-то закручинилась.

— Ну-ка, мать, подтягивай,—приказал Алексей.— Нашу споем, краснобаевскую.

Вы не вейтеся русые кудри.

Над моею больной головой…

Мать подбодрилась, затянула, но голос ее тут же оборвался, соскользнул в плач. И у Ванюшки, как у матери, тоже слезки на колески: в горле пересохло, сузилось, и он, все так же лежа на полу, подглядывая сквозь щелку в шторах, уже вроде не дышал, а тяжко, через шершавый затор сглатывал воздух. Боясь расплакаться в голос, — не дай Бог, за столом услышат, пристыдят, что подслушивал взрослые разговоры, — но не в силах дальше смотреть на плачущую мать, Ванюшка на пузе тихонечко уполз на кровать. Там его вдруг начал колотить озноб — видно, перележал на холодном полу. Забившись под одеяло, съежившись калачом, завсхлипывал чуть слышно, видя перед глазами материно горькое лицо, неожиданно ясно осознав, что она уже почти старая и — что жутко и умом непостижимо — может… Ванюшка даже мысленно не смог проговорить — страшно стало, и так жалко мать и в то же время себя самого, будто уже осиротевшего, так жалко, что он не выдержал и заскулил от обиды, прикусывая край ватного одеяла, чтобы не разреветься в полную, занывшую душу. Так в плаче, облегчающем, расслабляющем, и заснул.

7

Господи милостивый, и чего не увидишь во сне даже и в малые лета?! Узришь себя иной раз в таком богомерзком деле, что на заре аж содрогнешься при одном лишь поминании, а потом мучительно гадаешь: то ли бес водил тебя за ручку по старшным и сладостным соблазнам, то ли Отец Небесный казал всю богомерзость их, чтоб остерегался. И долго лежишь, не находя себе покоя от страха перед черным и жутким в себе, обычно притаенным, а теперь открывшимся во сне, будто даже против воли твоей. Снова припомнишь сон, окатишься холодным потом, – Господи, Иисусе Христе, спаси и сохрани, мя грешного!.. – и даже посреди солнечного дня содеянное во сне будет поминаться, маять стыдом, отчего станет боязно и неловко смотреть людям в глаза – как бы не узрели в твоих очах неуходящее жестоковыйное, но манящее, дающее полную волю во сне.