Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Все это горькое время почти неотлучно жил подле матери брат Ваня Житихин, и, не трубя на перекрестках, исподтишка махнул в город, помолился во здравия болезного племяша, в честь дядьки, ставшего крёстным отцом, нареченного Ванюшкой, а, помолившись, свечки возжег Спасителю Иисусу Христу, Божие Матери и святой мученнице Параскеве Пятнице, что ведала бабьим повоем. В теплой пазушке привез печатный образок девы страстотерпицы и молитовку, переписанную на бумажную осьмушку. «Окрестить бы, – печалился Иван, – да как, ежели до церкви триста верст, а свою лет уж тридцать назад порушили…»

И чем больше мать мучилась с Ванюшкой теперь и потом, тем сильнее и полнее, застив собой любовь к другим ребятам, входила в ее грудь щемящая, навсегда опечаленная любовь к своему воскресшему из мертвых, хворому чаду: выжил, чадушко мое, страдалец горемышный, не прибрал тебя Господь к рукам, поскольку отсудил и тебе дело и место на земле, ради чего явился ты на белый свет, прошел, не истратившись весь, через ранние муки и знобящее дыхание смерти.

Странной памятью поминал себя Иван годовалым… Деревенька Федоровка на пять дворов среди полей и березняков, мать копает картошку, на черствой сухой земле мелкую, что горох, и плачет от тоски и бесыходности, – отец опять где-то загулял; а маленький Ванюшка елозит рядом и, глядя на тоскующую мать, боиться плакать. А то убредает или уползает к глубокому и прозрачному колодезю, разглядывает цветастые камушки на дне. Через сорок лет Иван поминает матери про колодезь, и мать опять плачет: и как, бедненький, не упал, не утонул…

3

Полынные выпали матери роды, но горьки родины да забывчивы. А вот как малого взрастить, на коня посадить?.. Заковылял Ванюшка на пухлых ножонках поздно, а говорить и вовсе не собирался. Опять матери переживание. Но тут дед Киря Шлыков, вечно сидящий на лаково вышорканной лавочке, остановил ее и давай выведывать:

— Ты его, Ксюшенька, окунями-то кормила?

Мать кивнула: дескать, прикармливали.

— Вот здесь-то и вышла твоя промашка, — рассудил хитромудрый дед. — Ты чо же это, деука?! Пока год не минется, никакой рыбы давать нельзя — рыба же нема, вот и парнишонка немтырем растет. А ты вот чо, соседушка, ты попроси-ка мужика, чтоб сороку подстрелил, да ейное мяско-то отвари, да парнишоночку накорми, — враз забалаболит, почише сороки затрешшит.

— Ты, однако, дедко, совсем из ума выбился, — сердито обсекла его мать. — Грех, поди, смеяться.

— Как доброй присоветовал, я же и виноватый. Спробуй, Ксюша, спробуй, чем леший не шутит, вдруг подсобит. А и молчун вырастит, дак и… глух и нем – греха не вем. У нас же как: думка чадна, недоумка бедна, а всех тошней пустослов… Но да заболтает, поди ж.

Заговорил парнишка и без сорочьего мяса, но толком и не разобрать, каку холеру малый плетет. Хитрый Митрий, как и тятя, гораздый на всякие шутки, иногда шибко потешался, упросив Ванюшку протарабарить: бабка шла, шла, шла, пирожок нашла, села, поела и дальше пошла. С вялых Ванюшкинух губ плыл лепет: бабка шва, шва, шва, пиважок нашва, сева, поева и дальше пошва… Хитрого Митрия так увеселял Ванюшкин говор, что он подолгу хохотал, держась руками за отпученный, трясущийся живот, словно боясь, как бы не вытрясти кишки, и глядя на парнишку, точно на диковинного попку, для людской потехи залетевшего в степную деревню из бусурманских лесов.

— Ну-ка, Ванюха, скажи-ка мне: ло-одка-а, — приказывал он, и Ванюшка, смалу безотказный, охотно вторил:

— Водка.

— Водка!.. Вот дак ловко. Ха-ха-ха!.. Водка, говорит… Ну, отмочи-ил… Водка…. Ха-ха-ха!.. — надсаживался в смехе веселый Митрий, приседая, раскорячивая короткие, толстые ноги и пуча на парнишку ошалевшие от смеха, заслезившиеся глаза. Ванюшка, уже ведая про свое корявое произношение, но еще не дойдя малым разумением, что же здесь смешного, не обижался, посмеивался на пару с Хитрым Митрием и снова да ладом вторил, пока сосед не насыщался смехом. Отчего не повторить, если дядя просит, если ему весело,— язык не отвалится.

— Н-но, уморил ты меня, паря, а. Ой, бес, а, ой, варнак. Маленький-маленький, а уж смекает чо к чему — водка, говорит. Губа не дура. весь в папашу. Водка… А скажи-ка ты мне ишшо — лам-па-а.

До того, как Ванюшка еще не привадился к рисованию и не припарился к соседским ребятишкам, убегал к корове Майке и там, ковыряясь в сухом навозе, ладя из кориночек и щепочек избушки, баял с коровешкой, иногда спорил и даже обижался. Если же та паслась за деревней, посиживал в палисаднике и до сонной оморочи глазел сквозь причудливые завитки хмеля, изукрасившего темный сруб с фасада, на поседевшую солончаками, сухую дорогу, редко посредине лета оживающую прохожими или проезжими; глазел на кур, спящих в придорожной пушистой земле, растопырив крылья и напустив на глаза сонно-белую пелену; следил за висящим в бездонном небесном мареве и плавно кружащимся ястребом-куроцапом, какой скрадывал цыплят по оградам (почему-то Ванюшке сызмалу казалось, что ястреб-куроцап, один как перст в небе, сиротливый, напоминает отца, и было до слез жалко и отца, и ястреба); так он часами напролет таился в палисаде, присматривая за всем, что тихо рождалось, неспешно и мирно жило перед глазами. Случалось, в открытый палисадник забредала имануха с ягнятами, и, хрустя разношенными, долгими копытцами, ложилась возле Ванюшкиных ног и тоже что-то задумчиво высматривала зеленоватыми зрачками; следом за иманухой вбегал иногда лохматый пес Шаман и, чтобы выслужиться перед хозяйским сыном, взлаивал на имануху с ягнятами, но Ванюшка тут же обнимал его за шею и прижимался щекой к теплой собачьей шерсти. Положив морду на Ванюшкины колени, поигрывая хвостом, Шаман вопрошающе заглядывал малому в глаза: дескать, побалякаем, но, не дождавшись ответного слова, зевал, выкусывал блох из пыльной шубы да и задремывал возле ягнят.

Когда после Покрова Божией Матери опускалась на землю стужа, усаживался Ванюшка возле окна и часами смотрел, как плясали на ветру блуждающие, сиротливые снежинки, как сине посвечивали ледяные лужи, и, казалось со стороны, уже думал о чем-то, что не имеет в жизни ни обличия, ни цвета, ни запаха — лишь тайный, манящий смысл и теплый, сонный свет, согревающий и усыпляющий. Мать тревожила ранняя задумчивость сына — уже не худо ли с головой?.. Отец же сухо сплевывал: дескать, лодырь растет, фелонушко, так и будет всю жизнь в окошко глазеть, ворон считать. И будто провидливо в воду глядел: Ванюшка, и подросши и выросши, не ведал ничего более отдохновенного душе, более отрадного, чем сидеть без всякого дела или с малым задельем и смотреть, смотреть на текущую вокруг себя жизнь озера, степи, леса, неба —на всякую жизнь, лишь бы она была скупа и нетороплива, как течение реки Уды в приболоченном распадке.