Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

…Вот кока Ваня приедет на кордон, привиделось Ванюшке, и, может быть, выглянет месяц, развиднеется падь, и ворона будет насмешливо скрадывать, как хозяин выпряжет кобыленку, кинет ей под навесом сенца и, облегченно вдохнув полной грудью, ступит в избу. А в избе уже потрескивает печь, жена коки Вани варит зеленый чай, помешивая его поварешкой, и, словно русская баба, охочая до ласки, прижмется к своему припозднившемуся хозяину, ласково укорит его за то, что ездит по ночам. Не то услышав отца, не то учуяв, разбудятся и выскочат из передней девчушки, смуглые, круглолицые, большеглазые, кинутся с разбегу к тятьке на шею, повиснут на руках, клоня того к полу.

Повздыхав, Ванюшка бредет к своему дому, забирается на заснеженную завалинку в палисаднике и через щелку в ставнях долго смотрит, как отец сиротливо допивает призаначенную водку и спорит с кем-то, размахивая руками, а потом воет, тупо глядя в чуть живой, раздвоенный огонек керосиновой лампы. Оттого что Ванюшка смотрит, натужно щурясь, глаза его быстро устают, и мерещится ему: уплывает отец, сгорбившись над столом, где копотно чернеет жаровня, теснятся среди рыбьих костей тарелки, стаканы; уплывает на островке хилого света и, вот уже совсем маленький, призрачный, восково тает в сероватом, бесприютном сумраке. Злость на отца неприметно сменяется в Ванюшке острой жалостью, — хоть и смутно, не облаченно в слова, но кажется ему, что отец, спаливший грехами жизнь, настроивший против себя родных и близких, зол теперь не столько на весь белый свет, сколько на себя самого, сидящего у разбитого корыта. Жалко было отца, и стал он сейчас куда дороже коки Вани; хотелось обнять его узкую, сутулую спину, крупно вздрагивающую от безысходных рыданий, обнять и просить отца слезно, чтобы не плакал, не переживал, потому что он, Ванюшка, во всем будет слушаться его и помогать ему всю жизнь. Но, зная, что отец теперь сроду не откроет заложек, а если постучишь, так облает через дверь, — Ванюшка беспомощно осел на завалинку, занесенную снегом, и тоже заплакал.

От того, что по-зимнему мела метель, что так горько в ночной темени завершались его именины, стало еще тоскливее, и уже терзал грудь воплощенный не в слове, но в тоске, страшный в своей непостижимости и простоте, назойливый вопрос: и что же мы так мучаем друг друга и себя?.. А так были бы счастливы, если бы любили друг друга, и лишь этим гордились… Позже Ванюшка доспел: любить ближнего и творить ему добро можно лишь тогда, когда и в ночном мраке различишь, где добро, а где зло. Испокон веку знаемые христолюбивыми земляками, понятия эти в угоду роскоши и блуда переставили местами; и теперь даже самое лютое зло, если оно выгодно порокам, изловчились понимать и воспевать, как благо. Еще позже Ванюшка, нажив свою судьбинушку, барахтаясь во зле, понял, что жить в любви друг к другу люди могут лишь тогда, когда в полную душу поверят, что только по этой любви Господь и воздаст душе в ее вечном обиталише. Где любовь, там и Бог, а где Бог, там все доброе.

Но это будет позже, сейчас же, растирая слезы обеими ручонками, парнишка поднялся с избяной завалинки, еще раз приник к щели в ставнях и тут же, как ему почудилось, уперся в отцовский, ненавидящий взгляд; испуганно шатнулся и соскользнул с завалинки в снег.

Выбравшись из палисада, еще раз торкнувшись в запертую калитку, поплелся к Сёмкиным. Лишь ступил в душную и низенькую, похожую на барак, избенку, как Варуша Сёмкина сразу начала громко охать, жалеть, — видно, приспел его черед, а мать, наверно уже наплакавшись, чаевничала вместе с Танькой и Веркой, сердито приглядывая за ними. Хозяин, на сей раз трезвый и угрюмый, подшивающий возле печи ребячьи катанки, с руганью схватился за телогрейку, пригрозив пойти и по-мужицки поговорить с «этим кровососом», но Ванюшкина мать тут же вылетела из-за стола и чуть не силком усадила Сёмкина обратно на опрокинутую табуретку. Мужик нервно схватил в руки катанок, из которого торчало шило, но тут же отбросил его и стал скручивать толстую самокрутку.

— Чо, Ванька, говоришь, справил именины? — закурив, спокойно спросил он.

— Да у нас кажин день да через день такие именины, —отозвалась за Ванюшку мать. — Другие хошь выпьют, дак спят, а наш, дикошарый, теперичи всю ночь будет колобродить.

Варуша согласно вздыхала на материны слова, нет-нет да и тревожно косясь на своего мужика, который опять взялся за катанок и, нервно протыкая подошву крючком, отмашисто выдергивая просмоленную варом постегонку, виновато помалкивал и не подымал глаз.

Спать Ванюшку кладут на пол рядом с Пашкой и Сашкой, которые, набегавшись, спят без задних ног, во сне прижимаясь друг к другу. А Ванюшка долго не может заснуть; вспоминается ему опять лесной кордон, кока Ваня, видится лето, когда отец с матерью мирно косили сено.

6

…Жаркий полдень, в мутно-белесом мираже назойливо гудят пауты. Раздраженно отмахиваясь от них, Ванюшка сидит на кочке, буйно заросшей осокой, и, опустив на веревочке банку с хлебным мякишем, ловит в неглубоком уловке гальянов. Обволакивает теплый запах тальниковой прели с привкусом рыбьей слизи — это, кажется, от гальянов, тучами стоящих вокруг стеклянной банки и сломя голову кидающихся то на опавшую с черемухового куста пересохшую ягоду, то на тонущего жучка или скачка-кузнечика. Возле Ванюшки, в тени корявого листвяка, склоненного к речке, посиживает на кукурках сестра Танька; позабыв про ведра и коромысло, азартно сопит прямо над Ванюшкиным ухом, душно дышит в его голое, облезлое плечо, а когда первые гальяны суются в банку, треплют хлебное крошево, дергает брата за майчонку: дескать, тяни, тяни!.. и готова сама чуть ли не в платье кинуться в реку. Ванюшка, не оборачиваясь, показывает ей крепенький кулачок, затем, оглянувшись, круглит большие, нестерпимо страшные глаза, отчего Танька испуганно обмирает и опять затихает. В банку лезет мелюзга, пирует, шиньгает крошки, но, ткнувшись в стекло, поучуяв западню, мечется в банке и пулей вылетает в дырку, прорезанную в крышке из сосновой коры. Ванюшка — рыбацкая краснобаевская родова — не спешит дергать, скрадывает гальяна покрупнее, который в отличие от заполошной, жадной мелюзги пока еще хоронится в темно-зеленой тени от коряги, пока еще раздумчиво шевелит хвостом и плавниками. В воде он кажется целой рыбиной, и Ванюшка, прожигая его напористым, просящим взглядом, пихает и пихает к банке, но тот колеблется, насмешливо следит за пирующей мелюзгой.

Тишь и блаженство кругом; Уда извилисто и узенько струится среди высоких трав, среди кочек в осоке, черемушника и тальника, то нежно прижмется к таежному хребту, то вновь увильнет в глубь распадка, чуть слышно журча на перекатах, где искрится чешуей дробный солнечный свет. Тронутая негаданным ветерком, всплескивается коротким шепотком листва, из нее выскальзывают стрижи и, чиркая крыльями по воде, летят к другому берегу, скрываются в норках, издырявивших песчаный обрыв. А из-за обрыва, с широкой приречной редки, долетают лязг конной сенокосилки, властный голос отца, понукающего Гнедуху. На релке отец с матерью, кока Ваня со своей Дулмой косят сено, и, поднимаясь на ноги, Ванюшка там-сям видит вершины копен, которые они с матерью скоро будут свозить в одно сухое и высокое место. Ванюшка будет сидеть на отцовской Гнедухе и ждать, когда мать обвяжет очередную копну и понужнет кобыленку, а уж там отец с кокой Ваней начнут метать зарод.