Вениамин Колыхалов - Горислава

Шкипер вперевалочку ходил по измаранной палубе, дымил дешевой папироской: за одну затяжку она уменьшалась почти на сантиметр. Нос на шкиперском лице сидел красным нашлепом, был усыпан мелкими вдавлинками, похожими на те, что хранит боек наперстка. Мужик ловко перегонял языком папиросину по всей ширине губастого рта. Углы губ были далеко, но курящему ничего не стоило в полсекунды переселить обмусоленную «прибоину» из конца в конец.

Пустая тихая палуба нравилась этому молчальнику больше, чем наполненная ором скота, стуком копыт. Сейчас заведут новую мычащую ораву. Шкиперский спокой расколется кедровым орехом на крепких зубах. От первых ветров-вешняков до последних — предснежных жизнь на воде да на воде. Только успеет майское половодье растолкать льдины по берегам, пошлепает баржонка по разгонистым большеводным плесам. Повезет кирпич, шифер, трактора, дизельное масло, брус. Потащит все, что взвалят на речную подневольницу. Не привыкать ей перевозить и скотину. Раньше возила выбракованных животных — хромоногих, тощебрюхих, которым уже и корм не в корм. Подбирала по колхозам и совхозам убогих, выдоившихся коровенок. Иных скоро будут заводить на баржу. В частных руках крупный рогатый скот как на подбор. Вымя чистое, бока лоснятся, почти нет изъеденных оводами мест.

На берегу оживление. Авдотьевцы свели животных по некрутому взвозу к реке, поили их. Грудастый приемщик стоял у сходней, вертел перед собой смятый список. На одну сторону тетрадного листа фамилии не уместились и по другой тянулись длинным столбцом.

Принаряженный парторг крутился возле приемщика, поглядывал на приколоченный лозунг: красные буквы горели холодным немым огнем. В списке под номером один значился Найденов. Горислава подвела на поводу к трапу свою полутораведерницу-послушницу. Льняная веревка была наброшена на шею Красотке петлей. Корова недоумевала — к чему холодящая шею сырая веревка. Терентий Кузьмич проворчал:

— Надо бы за рога привязать. Не комолая ведь корова.

— Какая разница, — возразила жена. — Все равно веревку — домой, корову — долой.

Найденов подошел к парторгу, шепнул:

— Давай снимем лозунг. Неприлично. Слова нехорошо стоят — Родина и неподалеку — скот.

— Не учи ученого, поешь… овса толченого. Ты на сене командуй.

— Не учу. Совет даю как партиец и член колхозного правления. Ты с председателем согласовал?

Парторг прищурился, раскрыл рот дуплом. Слова не успели сформироваться в цельное предложение. Вместо них вылетел легкий высвист. Спросил:

— Корова твоя где?

Найденова подмывало оперить ответ звучной рифмой. Придавил зубами застрявшее во рту словцо, как придавливает жернов зерно перед помолом. Промолчал, успокоился, буркнул:

— Вот наша корова. Готовность номер один.

— Упитанная — трап прогнет.

— За быка Яшку волнуйся. Под ним могут доски хряснуть. Надо его первым провести для испытки сходней.

— Дельное предложение. За ним и коровы дружненько зайдут.

— Давай пойду сдерну лозунг, — снова пристал бригадир. — Тебе за него райком шею намылит.

— Войну прошел — умишком не обзавелся. Ты чё вскинулся на лозунг? Думы твои с запашком. Гляди, Найденов, на партсобрании вопрос ребром поставлю. Легковесные мыслишки носишь в голове. Еще с довоенного времени должен был уяснить, что есть земля советская, есть и соловецкая…

Горислава трижды мигала мужу, махала рукой. Мол, не балаболь с начальством, не нарывайся на неприятность. Указательный палец Терентия Кузьмича автоматически сгибался полукругом, будто он давил на холодный винтовочный курок. Сейчас боевой палец, нечаянно порезанный на подушке жалом косы, зашевелился возле бедра. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Еще с войны таким способом Найденов успокаивал нервишки.

Указательный палец ходил ходуном и ходили ходуном под кепкой-восьмиклинкой невысказанные слова. Теснили голову, разбухали, как крупа в кипятке. Бригадир думал о парторге: ишь ты, прыткий какой! Поставит он вопрос ребром. Да у твоих вопросов и ребер нет. Бескостные они, плотью не наполнены…

— Найденов! — дважды выкрикнул приемщик.

Первый раз Терентий не расслышал свою фамилию. Забыл о пальце, жмущем невидимый курок.

Горислава передала веревку мужу, стала подталкивать Красотку. Смиренница спокойно зашла по широкому трапу. Она и на бойню побредет так же неторопливо и меланхолично. На палубе Терентий снял с шеи Красотки веревку, повторил слова жены, сказанные на берегу:

— Веревка — домой, корова — долой. — Посмотрел пытливо на угрюмого шкипера, заискивающе попросил:

— Браток, не обижай мою коровенку.

Шкипер промолчал, пошамкал губами, смачно выплюнул окурок за борт.

— Ну-ну… и на том спасибо, — буркнул колхозный бригадир, сходя с баржи, поддерживая за руку жену.

Красотка подошла к горбыльной загородке, подняла голову и взревела длинным мычанием. Бык Яшка заторопился к сходням. Недавно колхозные весы точно зафиксировали его вес: восемьсот сорок килограммов. Живые центнеры сейчас торопливо переступали по песку тяжелыми копытами. Все почтительно уступали дорогу. Из-за мужичьих спин выпорхнул долговязый мальчонок, незаметно ткнул кулаком в бычий бок. Другой усмешливый парнишка пулял в Яшку репьями. Подпрыгивая на сыром песке, визгливо выкрикивал:

— На колбасу! На колбасу!

Мавра-отшельница положила ладонь на головенку крикуна: разом утих, подшмыгнул сопельку.

Сходни под Шалуном прогнулись, наполнились опасным скрипом. Поперечина, соединяющая толстые доски, лопнула возле шляпки гвоздя. Бык благополучно зашел на баржу, стал обнюхиваться с Красоткой.

Загрузка живого мяса подходила к концу, когда на берегу появился заспанный прыщеватый мужичок в отвислых хэбэшных штанах. Пиджак, сшитый из шинельного сукна, сидел на нем малахаем. Из большого накладного кармана мешковатой одежины торчал хвостом вверх вяленый язь. Деревня дала этому чудаковатому колхознику повечное прозвище — Мокрец. Балагурный, едкий на словцо скотник читал распевно с клубной сцены крыловские басни, пел козлиным голосом частушки. Держал малоудоистую прожорливую коровенку. Ее вместо сена частенько потчевал баснями примерно такого содержания:

— Ох ты, корова, и жрать здорова! Прорва! В копыта, что ли, молочко прячешь? Погоди, не мычи с голодухи. Придет скоро лето, выгоню тебя на свеженькую травушку — налопаешься вволю.

Мокрец с января начинал вдувать в уши коровенке весть о скором лете.

Береговая затравенелая дернина была сейчас для скотника клубной сценой. Он видел внизу бурливый людской сход, всех зрителей-смотрителей. Мокрец выхватил из кармана крупного язя, поднял его саблей над головой, завопил:

— Ох, тю-тю-тю, голова в дегтю. Руки-ноги в киселю, сам себя я веселю… Чего приуныл, народец?! Развели, понимаешь, в каждом дворе по стаду. Оскотинились… Ой, девки, беда в нашем переулке. Мужик бабу обменял за четыре булки.