Вениамин Колыхалов - Горислава

— Ты, Крисанф, мертвее мертвеца. Затворничаешь, задворничаешь. Одним словом — нелюдь.

— Тоже мне — человеки нашлись! — обмозговав сказанное, отбояривался старик. — Колхоз запустили — зачичиревел весь. Из долгов выцарапаться не можете. Коровенки зачумленные. Они мочи больше выливают, чем молока… Дурни сиволапые!

Мужики не отступались:

— Ты случайно пятку гвоздем не проколи — душу выпустишь, не поймаешь. Нарыл под избой окопы, отсиживаешься.

— Полетят с ракетных баз головочки боевые — ко мне спасаться прибежите. Крещеных пущу. Некрещеные пусть на улке ядами дышат.

— Сиди, сиди, заложник, жди судного дня.

С Игольчиковыми меня свела судьба во время первого путешествия по зимнику. Трубовоз ушел дальше, я остался пожить в умирающей Дектяревке. Словоохотливая Матрена Олеговна часами рассказывала мне про свою горестную жизнь. Делилась воспоминаниями о колхозе.

— Седьмой председатель был у нас невыборный, его райком втискал. Ходил в галифе, рубаха-сталинка с накладными карманами. Из каждого кармана авторучки торчат. Имя ему было Порфирий. Мы его перекрестили: Портфелий стал. Солидный портфель носил о двух замках. Мать за младенцем так не следит, как Портфелий дозорил за своим дитя с потертой ручкой. Думалось: оставь он свое кожаное хранилище где-нибудь в ходке или на зерноскладе, и враз осиротеет мужик, покоя лишится. Я мастерно тогда косила, много снопов ставила. Бригадир отведет норму на два дня — за один управлюсь. Это у нынешних колхозничков вся работенка на левой руке — на часики смотрят, время стерегут, чтобы стрелки обед не проскочили. Тогда наши ходики на небе тикали: солнце влево, солнце вправо. От зореньки до зореньки трудодень добывала. Порожнего времени не знала. Тружливая была. Всю домовщину на себе везла да по трудодням с почетной доски не снималась. На сносях была — полные ведра от колодца носила. Повитуха кулаком из окошка грозит, в пузо свое тычет. Отмахнусь, поправлю коромысло, дальше топаю. Допустим, завтра родить — сегодня навоз пошла вывозить. Нитку шелковую взяла. Думала: рожу на поле, все хоть пупенку перевяжу. Отвезла два воза, вернулась домой, тут и приспичило. На третий день после родин на полный гуж всю работню везла. Крыса моя (так Матрена Олеговна изредка называет за глаза своего старика) по домашности помогает мало. Жрет за троих. Он с молодости на еду падкий. Выезжала с ним в большое село на богомолье. Говорю: Крисанф, ты бы хоть к обедне много не трескал: в церкви Христа негодным шумом конфузишь. Поп подходил несколько раз, принюхивался. Пришлось стыдобу за обжору перенести. На всенощной батюшка толкнул слегка нечестивца, прочел нравоучение: «Ты, сын мой, не на конюшне. На улице брюхо опрастывай, а то святой дух кадила перешибаешь». Похлопал Крисанф бесстыжими глазами, достал из-за пазухи еще теплую сдобнину и стал печенюшку жевать.

Старик мой верит: в рай попадет. Я ему: да кто тебе в рай дорогу прочистил? В раю без тебя столпотворение. Чтобы туда попасть, надо загробную комиссию года три проходить. Его в первый же день забракуют. Утайно жил, доносы, анонимки строчил. В жизни не все путь истинный проходят. Я вот за собой ни грешинки не знаю и то не мечтаю о райских кущах. Крестьянкой жила, крестьянкой помру. Сколотят хатенку из досок — вот тебе и весь рай. По молодости верила всяким загробным небылицам. Праведники. Грешники. То, се. Чепуха на постном масле.

Если на земле рая нет, под землей не сыщешь. Да и зачем он, когда мы к аду жизни привыкли. Помыкались в колхозе, на лесоповале — вспоминать тошно. Портфелий кричит на собраниях: дух из вас вон — жмите полтора плана! Ну и выпускали дух на делянах, на сенокосе, на жатве. Юбки наизнанку носили. Придем с молотьбы, вытрясем, перевернем и для дома одежа готова. При Портфелии трудодень совсем зачах: ходила с наволочкой зерно по расчету получать. И тогда помогала, кто беднее нас жил. Последнюю копейку от кармана отобью, но милостыню подам. Давно отколхозились, а поверишь, до сих пор боюсь: появится вдруг под окошком Портфелий и гаркнет — дух вон, гони полтора плана. Злые штучки-дрючки проделывали с нами и с землей колхозной. Деревни ссыпали, рассыпали. Скотину обкорнали. Покосы у черта на куличках отводили. Ломали косы и грабли по неудобицам, рассуждали: и последняя коровенка в тягость, пора сворачивать личное хозяйство. Давно свернули шею деревне, попробуй распрями сейчас. А все это от слепоты повиновения. Начальство рявкнет, мужики крякнут и суют в мерзлоту кукурузу. Прикажут: сей заячий помет — русаки вырастут, колхозники и тут рукой махнут. Эх, была не была — начальству виднее. Вот до чего, паря, нас довели. Сейчас гайки ослаблять стали, да туго поддаются: ржавчина былых лет держит. Беда, коли дурак с ума сойдет. Второе горше, если у нормального человека ум похитят, впихнут вместо него одни призывы.

— Ты, Мотря, в политике не шарься, — подключается Крисанф Парфеныч. — Всегда были и будут мозгоправы. Распустил тебя шибко — словом, вольничать стала. Мне тятя по молодости правильно внушал: колоти изредка жену за непослушание. Пусть она, стерва, вспомнит, как раньше рожь на Руси молотили.

— Тронь — башку размозжу. Поленом такой горб набью — всю остатнюю жизнь будешь ходить беременным со спины. Тебе давно пора последнюю мебель заказывать — гробовину.

— Сама в нее ложись.

— Придет время — лягу. От беды можно уйти, от смерти не удерешь. Посмотрим, как ты улепетывать от нее будешь. Начнут черти на угольях жарить — наблажишься. Ты зачем порядочных людей закладывал, напраслину на них наводил?

— Они супротив партии и народа шли. Колхозы обхохатывали, вождя принижали. Кто им давал право такие частушки распевать: «Раньше ели мы котлеты, а теперь наоборот: на столе стоит картошка, мясо лает у ворот».

— Какое тут принижение? Тогда налоговщики лиходействовали. Не царское время на наш век выпало, а все пережили — барщину и оброк.

— Ста-ру-ха, доболтаешься:

— Сиди, пим дырявый. Знаю, кому говорю. Гость — мужик-нарымец. У него матерь в тылу надсадилась, рано умерла. Детдомыш он. Не прелой дратвой шит. Старик, наторбил брюхо, вылазь из-за стола. Эккая требушина ненасытная!

— За войну отъедаюсь. До сих пор голод сосет. Брюшко раздавайся, добрецо не оставайся.

— Не в клячу корм.

Смотрел на Матрену Олеговну, слушал обидную ворчбу на старика и прослеживал мысленно поворот за поворотом ее долгую безгрешную жизнь. Тяжкий крест взвалила она и пронесла сквозь долгие годы — крест верности нелюбимому человеку. Неужели так подействовала строгая бабушкина наука, было отдано предпочтение домострою и мужу-наушнику? Передо мной сидела праведница, ставшая жертвой, принесенной во имя крестьянской непорушной семьи.