Джон Бойн - История одиночества

— Много. Ты какой по счету?

— Последний. — Он будто поперхнулся. — Самый младший. Поэтому я должен стать священником. Две сестры уже монахини. А у вас в семье много детей?

— Только я и сестра. Еще был брат, но он умер.

— Ты рад, что ты здесь? — спросил Том.

— Конечно. У меня призвание.

— Кто тебе сказал?

— Мама.

— Она-то откуда знает?

— Однажды она смотрела «Программу для полуночников» и ей было Богоявление.

Я услышал какой-то звук — то ли фырканье, то ли сдавленный смех.

— Господи Иисусе, — сказал Том, и я прям вытаращился. Как-то на уроке географии один парень так сказанул и схлопотал ремня — десять ударов по каждой руке. Больше он так не говорил. — Мудня какая-то.

— Не бойся, — наконец ответил я. — Тут хорошо. Наверняка.

— Чего ты заладил? Кого ты хочешь убедить, меня или себя?

— Просто хочу помочь.

— Похоже, ты большой оптимист, да?

— Думаешь, тебе здесь не понравится?

— Нет, — резко сказал он. — Я тут чужой. Мне здесь делать нечего.

— Тогда зачем приехал?

— Потому что здесь безопаснее, — после долгого молчания проговорил Том.

Больше он ничего не сказал. Мы отвернулись каждый к своей стенке, но от возбуждения и мыслей я еще с час не мог уснуть и потом вдруг услышал, что Том плачет, уткнувшись в подушку; я хотел подсесть к нему и успокоить, сказать, что все будет хорошо, однако не решился.

— Ну что, договорились? — спросил архиепископ Кордингтон. — Попробуешь?

Я покорно вздохнул:

— Коль вы этого желаете…

— Молодец. — Архиепископ положил тяжелую руку мне на колено. — Помни, это не навечно, и не тревожься. Всего несколько лет. А потом я верну тебя в твою школу, обещаю.

— Правда? — обнадежился я.

— Слово чести, — улыбнулся архиепископ. — Может, получится скорее. Как только все рассосется.

— Я не понял. Рассосется — что?

Архиепископ замялся.

Вся эта проблема с заявками. Новые кадры появятся скоро, к бабке не ходи. И тогда ты вернешься в Теренур. Окажи мне услугу, Одран, пригляди за этим приходом, а там не успеешь оглянуться, как будешь на прежнем месте. Ну ладно. — Он тяжело встал. — Вынужден тебя прогнать, если только не хочешь послушать жалобы восьми монахинь на плачевное состояние удобств.

— Нет, спасибо, — рассмеялся я.

— Благодари Тома Кардла. — Архиепископ прошел к столу. — Это все он. Да, кстати, как твоя сестра? — Вопрос его остановил меня в дверях. — Ты говорил, она хворает.

— Уже давно. Мы делали что могли, но, видимо, придется определить ее в лечебницу. Там ей обеспечат уход.

— Прости за вопрос, а что с ней такое?

— Ранняя деменция. Мы наняли сиделку, однако она уже не справляется. Иногда сестра меня узнает. Бывает — и нет.

— Может, и к лучшему, что она не знает о сыне, — проворчал архиепископ. — Обо всей этой его матерщине. Кажется, он тоже с приветом? Где-то я об этом читал.

Я опешил, словно он вдруг плюнул мне в лицо, но архиепископ на меня не смотрел и, похоже, не ждал ответа; он рылся в бумагах на столе, готовясь к приему следующих посетителей. Я молча вышел, прикрыв за собой дверь, в коридоре я встретил восемь монахинь, которые расступились, словно Черное море, и приветствовали меня идеально слаженным хором:

— Доброго дня, отче.

Вот так вот. Никаких вестей от архиепископа больше не было, но о чем еще говорить, если решение принято. Мне оставалось лишь собрать манатки, невзирая на то что из-под меня выдернули четверть века моей жизни.

Вначале нас было трое, потом стало четверо, затем пятеро, а потом вдруг опять трое.

Три года я был у папы с мамой единственным ребенком, но в силу своего малолетства не мог оценить всей прелести этого положения. По всем меркам, я был милый дитя: беспрекословно засыпал и ел, что давали. В детстве у меня что-то случилось с глазами, и родители, испугавшись, что я ослепну, повели меня к окулисту в больнице на Холлс-стрит, но все прошло само собой без всяких последствий.

В 1958 году появилась Ханна — мяукающее существо, которое временами орало благим матом, провоцируя ссоры между родителями: мама кричала, что у нее уже нет сил, а папа смывался в пивную. Малышка отказывалась от еды, тогда ее тоже показали врачу, и тот сказал, что ребенок должен есть, иначе погибнет.

— А то я этого не понимаю, — ответила мама, озираясь с видом человека, уразумевшего, что здесь ему помощи не дождаться. Из угла я наблюдал, как в ней растет досада. — Я вам не полная идиотка.

— А вы не пробовали ее умаслить, миссис Йейтс? — спросил врач.

— Это как?

— Моя жена частенько умасливала наших детей, чтоб поели. Этот способ творит чудеса.

— Будьте любезны, растолкуйте смысл слова «умаслить». И расскажите, как это действует.

Врач улыбнулся:

— «Умаслить» означает убедить человека сделать то, к чему он не расположен.

— Девочке семь месяцев, — сказала мама. — Я не уверена, что она поддастся силе моего убеждения. Пока что не поддавалась.

— Старайтесь, миссис Йейтс. — Врач раскинул руки, словно раскрывая тайны вселенной. — Старайтесь. Хорошая мать не оставит попыток до полного успеха.

От этих слов мама тихо взбеленилась, но смолчала, запуганная трехкомнатными апартаментами в доме на Дартмут-сквер, медной табличкой на входе и гонораром в сорок пенсов за визит. Как и в случае с моей слепотой, со временем проблема с кормежкой сама собой уладилась; наверное, Ханна наконец-то хорошенько проголодалась, ибо начала послушно есть, и в доме вновь воцарился мир.

Я полюбил девочку сразу и только с ее появлением понял, как сильно мечтал о младшей сестре или братце. Когда я входил в комнату, Ханна переставала плакать и, медленно поворачивая голову, следила за всяким моим движением, убежденная, что если отвернется, то пропустит нечто важное. Она хныкала, когда я уходил, и хлопала в ладоши, вновь меня увидев.

Конечно, мама не работала, никто бы ей не позволил. До замужества она служила стюардессой в «Аэр Лингус», что в то время было вроде статуса кинозвезды, и позже любила рассказывать о встречах с шикарными личностями. Однажды на рейсе Брюссель — Дублин она подавала ланч Рите Хейворт, в другой раз помогла застегнуть барахливший ремень Дэвиду Нивену, летевшему из Лондона на премьеру фильма.

— Мисс Хейворт была красавица, — рассказывала мама. — Такие длинные рыжие волосы. Очень вежливая. Все поигрывала черным мундштуком и никому не отказывала в автографе. Всю дорогу читала — то журнал «Лук», то киносценарий. На ланч подавали мясо или курицу, она выбрала курицу. А мистер Нивен был одет с иголочки, я в жизни не видела таких костюмов, и, как все артисты, все повторял: «Кошмарно, кошмарно». Такой непоседа, все мотался по салону. И пил в три горла.