Питер Акройд - Дом доктора Ди

«Пусть так, – отвечал я, – но я не из тех, кто, замочив ноги, уж не тревожится, сколь глубоко он зайдет. Мы с вами выберемся на твердую землю».

«Отлично сказано, мой добрый доктор. И отправимся дальше вместе». Все это время в моей груди кипели подозрения, хотя и не имеющие бесспорных резонов: я, столь преуспевший в изучении древности и удостоенный дивных прозрений, в коих являлась мне мудрость минувших веков, заблудился в лабиринте настоящего и не видел из него выхода. Я, мечтавший о сотворении новой жизни, даже не мог спасти жизнь своей жене. Не произнеся более ни слова, я вновь спустился к ней.

Она лежала на постели в поту, едва ли различая, что творится вокруг, а Одри сидела обочь нее с чистым полотенцем и каменной чашей, в которой была прозрачная и благоуханная розовая вода для освеженья ее лица. Я сказал ей, что единственное мое счастье заключается в том, чтобы видеть ее здоровой и довольной, и что после изгнания хвори ей предстоит еще много радостных дней, но тут она взяла меня за руку и тихо заговорила. «Доктор Ди, доктор Ди, я больна и не вижу для себя исцеления». Я хотел покормить ее бульоном, но не мог убедить ее съесть ни ложки. И тогда я просто присел рядом с нею, размышляя о том, сколь жалок будет мой жребий, если она покинет земную юдоль; как черепаха, потерявшая пару, бродит бесцельно, не находя услады ни в чем, кроме уединения, так буду скитаться и я. Но затем я жестоко укорил себя за отвлеченные думы – ведь истинное страдание испытывала сейчас она, оставляя сей мир. О, что за великая скорбь наблюдать, как угасает твой единственный светоч.'

Я смотрел на нее, спящую, и тут Одри, вытерев ей лоб, шепотом обратилась ко мне: «Она немножко плачет, сэр, когда думает, что никто не видит. А когда я вхожу к ней снова, она встречает меня улыбкой – ей-Богу, ну прямо сердце разрывается».

«Не трави душу, Одри. Довольно».

«Я вам больше скажу, сэр. У нее в крови яд. Не знаю уж, то ли от его снадобий, то ли от его черного колдовства». Я понимал, о ком она говорит, и слушал ее с чрезвычайной неохотой. «Он столько раз угрожал ей на словах и бушевал тут у ее ложа, что самый воздух напитался его проклятиями».

«Откуда тебе это известно?»

«Я боялась за ее жизнь, сэр, и подслушивала у двери».

«Но слова подобны ветру, Одри: едва вырвутся из уст, и вот их уж нет. Нам не в чем обвинить его».

Она пристально посмотрела мне в глаза. «Я знаю, сэр, в каком укромном уголке он держит свои бумаги и письма. Может быть, наведавшись туда, вы и откроете его истинное лицо».

«Как же ты это разузнала?»

«Я не доверяю ему, а потому следила за ним и видела, как он тайком прячет свои вещи».

Я прислушался к тяжкому дыханию жены; на ее челе уже проглядывала печать грядущей смерти. «И где же находится сей тайник?»

«У него в комнате. Там есть маленькая шкатулка – он принес ее с собой в тот злосчастный день, когда впервые переступил порог нашего дома…»

«Ни слова более. Я слышу его».

Келли был в прихожей и приветствовал меня, когда я вышел из светелки жены. «Я собираюсь съездить верхом в Саутуорк, – сказал он. – Там живет один мой старый товарищ, он хочет потолковать со мной кое о чем».

Он явно опасался, что мое недовольство им еще не утихло, однако я отвечал ему как можно более благосклонно. «Скоро ли вы вернетесь?»

«Не раньше вечера». Затем он спешно покинул дом, направясь в город по Тернмилл-стрит. «Так, так, – сказал я Одри. – Стало быть, разделенье у нас опередило растворение [83]».

«Что, сэр?»

«Ничего, Одри. Пустое. Достаточно ли крепок сон моей жены, чтобы нам можно было на минутку отлучиться?» Она кивнула. «Тогда пойдем живее. Веди меня к его тайнику».

Мы торопливо поднялись по лестнице и вступили в его комнату. Одри пересекла ее и, обогнув дальний край каминной доски, сунула руку за кирпичи. «Где-то здесь, – сказала она, – но я не могу нащупать. Ага, вот». Она вынула маленькую, изящную резную шкатулку, вполне пригодную для хранения бриллиантов, монет и тому подобных вещей. «Тут замочек, – произнесла она, – а ключика нет».

«Разве ты не знаешь, что за многие годы занятий я весьма понаторел в искусстве механики? Спустись-ка в горницу да принеси мне серебряную зубочистку».

Она не заставила себя ждать, и вскоре я открыл шкатулку, где лежали бумаги, исписанные вдоль и поперек. Мне удалось прочесть их без особых затруднений, и я обнаружил много любопытного – в одном месте, например, Келли аккуратно записал: «В двадцать пятый день апреля он совершил проекцию красного камня на равное количество ртути. Путем сего действа он рассчитывает получить эликсир добродетели». Затем, несколько позднее, Келли добавил: «Он скажет мне, как то, что тленно и несовершенно, может быть приведено от несовершенства к совершенству». А еще, на другом листке, были поспешные каракули, которые я разобрал довольно легко: «Тело человечка может быть создано из росы, звездного света и сублимации amor sexus. Если сию смесь очистить и заключить в стеклянный сосуд, то драгоценное семя обретет дыхание». Тут записи обрывались, но я и так понял, в чем дело: он нашел в моих конспектах, спрятанных от чужого глаза, секрет порождения гомункулуса. С помощью лицемерия и коварства он добрался до самой основы моих трудов и был близок к тому, чтобы похитить у меня тайну деянья во много раз более дивной, чистой и возвышенной природы, нежели все чудеса алхимии, – сотворения существа, которое живет и растет. И на этом мои находки не кончились, ибо под всеми бумагами лежало наспех намаранное письмо: «Он почти в нашей власти. Когда его жена умрет, он будет наш. На сем прощай. Джон Овербери».

Овербери. Боже, помилуй меня. Мой старый слуга, которого я случайно (как мне думалось) повстречал у Парижского садика, вступил в сговор с другим пройдохой и играл мною, как куклой в балагане. И только теперь я наконец понял всю глубину низости Эдуарда Келли: хоть я и не мог еще утверждать, что они объединились, дабы погубить мою жену, но в черноте их замыслов, направленных против нас с нею, у меня больше не оставалось сомнений.

Не прошло и трех часов после этого открытия, как в кабинет ко мне заглянул уже успевший снять сапоги Эдуард Келли. Увидя его, я весь внутренне вскипел, однако продолжал делать записи; поздоровавшись со мной, он прошел в свой собственный кабинет, затем вышел снова. Когда он спускался по лестнице вниз, я покинул свою комнату и окликнул его. «Смотрели в театре какую-нибудь пьесу, – сказал я, – или развлекались иначе?»

«В театре? Не был я в театре, сэр, и не развлекался. Ведь я говорил вам, что ездил на встречу с одним весьма почтенным старцем, моим другом, живущим близ Саутуорка. Вы не знакомы с ним, сэр, но он шлет поклон мудрецу, который, по его словам, постиг все мыслимые науки».