Хулио Кортасар - Чудесные занятия

Он пошел в нашу сторону, держа в руке газету, ту самую, которую он читал или делал вид, что читает, сидя в машине. Лучше всего я помню гримасу на его губах, из-за этой гримасы лицо его все покрылось морщинами, на нем все время что-то дергалось, меняло место и форму, потому что гримаса, перетекая из одного уголка губ в другой, словно жила своей, не подвластной воле человека жизнью. Но все остальное в нем будто застыло — белый клоун — человек без крови, с погасшей, сухой кожей, запавшими, обращенными внутрь глазами, черными, выделяющимися на лице ноздрями — куда более черными, чем брови, волосы или даже его черный галстук. Шел он очень осторожно, словно мостовая резала ему ноги; я увидел его лакированные туфли на такой тонкой подошве, что ему и вправду причиняла боль любая неровность, даже шершавость под ногами. Я и сам не знаю, зачем спустился с парапета, почему решил не отдавать им пленку, отказать в их требованиях, в которых ясно угадывался страх, а еще — трусость. Клоун и женщина молча советовались друг с другом; мы образовывали почти совершенный, невыносимый в своем существовании треугольник — нечто, что неминуемо должно было разбиться с изрядным треском. Я рассмеялся им в лицо и пошел прочь — полагаю, несколько медленнее, чем мальчишка. Поднявшись к ближайшим домам и уже перейдя железный мостик, я обернулся и посмотрел на них. Они стояли не шелохнувшись, лишь газета успела выпасть из рук мужчины; мне показалось, что руки женщины, стоявшей спиной к парапету, слепо шарили по камню в классическом и бессмысленном жесте человека, загнанного в угол и пытающегося найти выход.

Все дальнейшее произошло здесь и почти сейчас; здесь — это в одной из комнат одной из квартир где-то на шестом этаже. Прошло несколько дней, пока Мишель проявил наконец воскресные фотографии; снимки Консьержери и Сент-Шапель получились такими, как и следовало ожидать. Еще он обнаружил пару забытых пробных кадров, неудачную попытку запечатлеть кошку, необъяснимым образом оказавшуюся на крыше уличного туалета, а также — снимок с блондинкой и подростком. Негатив был так удачен, что Мишель увеличил снимок; увеличенная фотография оказалась так удачна, что он увеличил ее еще раз — почти до размеров постера. Ему и в голову не пришло (теперь он все спрашивает и спрашивает себя: почему?), что из всей пленки только снимки Консьержери заслуживают того, чтобы так с ними возиться. Его интересовала лишь та украдкой сделанная фотография с набережной; он повесил увеличенную копию на стену комнаты и в первый день провел какое-то время, разглядывая изображения и роясь в памяти; это меланхолически-сравнительное действие помогло ему восстановить утраченную реальность по выхваченному из нее и зафиксированному воспоминанию; воспоминание было зафиксировано предельно четко, как на любой фотографии: ничего лишнего, ничто не пропущено — воистину хранилище мгновений. Были там и женщина, и подросток, и дерево над их головами, а еще — небо, столь же неподвижное, как камни набережной, — облака и камни, перемешавшиеся в одной неразделимой материи (теперь появилось еще одно — с острыми как бритва краями, оно несется по небу, словно предваряя бурю). В течение двух первых дней я был согласен со всем, что сделал до того: от самого момента, когда снял тот кадр, до его увеличенной копии на стене, и я даже не задавался вопросом, с чего это вдруг то и дело прерываю перевод трудов Хосе Норберто Альенде ради того, чтобы еще раз увидеть лицо той женщины, темные пятна силуэтов на фоне перил набережной. Первое пришедшее удивление было весьма глупым: мне никогда не приходило в голову подумать о том, что если рассматривать фотографию, поместив ее прямо перед собой, то глаза точно повторяют положение и настройку объектива в момент съемки; просто это кажется настолько само собой разумеющимся, что никому и в голову не приходит размышлять о таких очевидных вещах. Сидя на стуле перед пишущей машинкой, я смотрел на фотографию с трех метров, и вдруг мне пришло в голову, что я нахожусь ровнехонько в точке фокуса объектива. Так было хорошо, просто лучше не придумаешь, чтобы оценить любую фотографию, хотя, если рассматривать ее под углом, тоже можно обнаружить что-то неожиданное и привлекательное. Каждые несколько минут, когда у меня не получалось переложить на хороший французский то, что так хорошо было сказано у Хосе Норберто Альенде на испанском, я поднимал взгляд и смотрел на фотографию; иногда мое внимание привлекала женщина, иногда — мальчик, а иногда — брусчатка, куда замечательно вписался опавший лист, придающий дополнительную насыщенность одному из угловых секторов. Тогда я отрывался на некоторое время от работы и снова с удовольствием погружался в фотографию, впитавшую в себя тот день, и с улыбкой вспоминал то взбешенное лицо женщины и ее требование отдать ей пленку, то потешное и жалкое бегство мальчишки, то появление на авансцене мужчины с белым, словно обсыпанным мукой лицом. В глубине души я был доволен собою; ведь, если честно, мой уход не был безоговорочно блестящим: зная, что за французами тянется слава быстрых на точный, по существу дела ответ, наверное, стоило бы выбрать более наглядную демонстрацию моего понимания моих же привилегий, прерогатив и прав как гражданина. Но важнее, причем намного важнее, было то, что я помог парню вовремя смыться (это, конечно, если признать верной мою гипотезу сути происходившего, которая если и не была подкреплена безоговорочными доказательствами, тем не менее нашла некоторое подтверждение в его поспешном бегстве). Нагло ворвавшись в течение их игры, я дал мальчишке возможность использовать накопившийся страх на что-то конкретное и полезное; хотя он сейчас наверняка раскаивается в малодушии, стыдится, считая, что повел себя не по-мужски. Но лучше так, чем опыт общения с женщиной, которая способна смотреть так, как она смотрела на него там, на острове; время от времени в Мишеле просыпается пуританин, считающий, что нельзя заставлять кого бы то ни было предаваться пороку. Так что, по сути, этот снимок был самым настоящим «хорошим поступком», актом доброй воли.

Но не по доброй воле отрывался я от параграфов своего перевода и смотрел на снимок. Я уже переставал понимать, зачем вообще я смотрю на него, зачем повесил снимок на стену; возможно, так бывает со всеми плохими поступками, и это — всего лишь одно из условий их совершения. Полагаю, что почти боязливое дрожание листьев на дереве не обеспокоило меня — я просто продолжил начатую фразу и даже не без изящества завершил ее. Привычки — словно огромные гербарии, в конце концов, большая — восемьдесят на шестьдесят — фотография похожа на экран, где показывают кино, в котором на стрелке какого-то острова какая-то женщина говорит о чем-то с каким-то подростком и над их головами шуршит листвой какое-то дерево.