Владимир Кунин - Пилот первого класса

Каждый раз, когда я сталкиваюсь с необходимостью разъяснить человеку, что он совершил плохой поступок, а следовательно, поступил нехорошо, я теряюсь. Мне всегда кажется, что несправедливые действия настолько очевидны для всех, что любая попытка даже примитивного анализа, якобы имеющего воспитательное значение, граничит с идиотизмом. Но это мое частное, чисто субъективное мнение, которое я не собираюсь широко прокламировать. Напротив: моя должность и мое положение время от времени обязывают меня заниматься так называемой «воспитательной работой». Пожалуй, это самое тяжелое для меня. По всей вероятности, я просто не умею этого делать.

Поэтому, когда я увидел, что ко мне в кабинет примчался Сергей Николаевич Сахно, я был счастлив. Я с первой же секунды готов был отдать ему его несчастного Димку, который стоял передо мной непривычно тихий, подавленный, но сохранивший способность с гранитным упрямством не отвечать ни на какие вопросы.

Мало того, я должен признаться (а это уже идет совсем вразрез с моим служебным назначением), мне это чем-то неясно нравилось. Я все время ловил себя на том, что испытываю к Димке чувство, очень похожее на уважение. Что-то мне подсказывало, что он был прав. В чем? Понятия не имею... История была туманная.

Я так был рад возможности спихнуть Димку на Сергея Николаевича, что даже сказал какую-то бездарную, абсолютно деревянную фразу вроде: «У меня уже руки опускаются... Сергей Николаевич взял на себя ответственность... Пусть они сами решат, можно ли так жить дальше...» Кошмар какой-то! Я-то подозревал, что только так и нужно жить дальше. Но я командир и должен беречь честь мундира эскадрильи, поэтому я выдавил из себя эту распространенную банальность. Моя же собственная честь тайно оставалась неприкосновенной — я твердо решил не применять к Димке никаких репрессий.

Короче говоря, я был очень рад, когда пришел Сергей Николаевич Сахно. Я сказал то, что было положено сказать, и отпустил с миром всех троих.

Как только они ушли из кабинета, тут же ко мне ворвался огромный однорукий дяденька, похожий на Гаргантюа, и стал умолять меня послать самолет к нему в колхоз. Он, дескать, выбил из «Сельхозтехники» какие-то запчасти для тракторов, и их нужно немедленно перебросить прямо на поле в тракторные бригады. Иначе все погибнет!

Я запросил погоду по маршруту и получил ответ, который и ожидал: никаких вылетов, погоды нет.

— Миленький, родненький, чем хочешь отслужу... — бормотал Гаргантюа, нависая над моим столом. — Ну пошли ты кого-нибудь, ну пусть слетает, ну что тебе стоит!.. Рядом же. Сотни километров не наберется... Они же, сучьи дети, стоят и двинуться не могут! А если мы к завтрему эту чертову вспашку не сдадим, с нас же голову снимут!..

Я услышал свое собственное выражение и улыбнулся. Гаргантюа подумал, что перетянул меня на свою сторону, и еще ближе придвинулся ко мне:

— Там почва тяжелая, суглинок... Дождь обратно же...

Я слегка отодвинул его от себя, и он с готовностью отступил на шаг, — как человек, которому оказывают любезность, решает ни в чем не перечить своему благодетелю.

Но я не собирался оказывать ему никакой любезности. Я не имел права этого делать.

— Ну вот, — жестко начал я, отнимая у него какую бы то ни было надежду. — Вы же сами говорите: суглинок, дождь... Где же там самолет сядет?

— Ну пусть вертолет, — быстро согласился Гаргантюа.

— Нет у меня, отец, вертолета. А на неподготовленную площадку мы садиться не имеем права.

Он отшатнулся от меня, как от нечисти, и потрясенно уставился, будто впервые в жизни увидел такое. А потом решил сделать последнюю попытку и негромко, но отчаянно прокричал:

— Да ведь две бригады в поле стоят! Трактора как покойнички!.. Неужто не поможешь, мил человек?!

Я представил себе, как он мотался на своем грузовике по всему Верещагину, как вымаливал в сельхозотделе горкома, а потом где-то на складах эти запасные части, без которых «трактора как покойнички», и понял, что нужно немедленно кончать разговор. Потому что мне его уже становилось жалко и я мог наделать глупостей.

Я встал из-за стола:

— Вы поймите, у меня все экипажи на химработах. Я здесь сам третий...

И направился к выходу. Это было хамство, но я ничего не мог поделать. Гаргантюа уныло поплелся за мной.

— Кого я пошлю? — на ходу спросил я. — В дождь, на суглинок, на пахоту?

Мы вышли из кабинета, прошли по коридору и оказались на воздухе. Гаргантюа тупо молчал. Я с тоской посмотрел на серое небо и добавил:

— У нас строжайшие инструкции.

В это время я услышал голос Катерины, доносившийся из другого крыла здания, там, где помещался теперь медпункт.

— Не летаете, Виктор Кириллович? — И Катерина засмеялась так, что у меня буквально физической болью заныло сердце.

— Что вы, милый доктор! — прокричал невидимый Азанчеев. — Смотрите, погода какая!..

— Напрасно, значит, мы с вами торопились... — снова рассмеялась Катерина.

Я не расслышал, что ответил ей Азанчеев. Над ухом у меня бубнил Гаргантюа. Он уже понял, что я не дам ему самолет, и теперь решил со мной не церемониться.

— Инструкции, инструкции... — ворчал он. — Все больно умные стали, больно грамотные. Чуть что — инструкция. Хоть на голову ее надевай, хоть сам в ее заворачивайся...

«Не летаете, Виктор Кириллович?»

«Что вы, милый доктор!..»

«Напрасно мы с вами торопились...»

Что же он ей ответил? Что он ей на это ответил?.. Если бы не этот однорукий...

Я резко повернулся к нему и вдруг увидел перед собой большую толстую красную физиономию с губчатым носом и печальными, растерянными глазами. Культей он прижал к груди измятую пачку «Памира», а другой рукой неловко пытался достать из пачки хоть одну целую сигарету.

И вот тогда-то я его и спросил:

— Где твои запчасти-то?

Он ошалело посмотрел на меня, скомкал здоровой рукой всю пачку и далеко отбросил ее в сторону.

— Да здесь же, милый!.. Здесь же, родненький! — запричитал он. — Только куда нести, укажите...

Уже у самолета, когда загружали ящики с запасными частями, я ему сказал:

— Учтите, на борт брать никого не буду. Там найдется кому разгрузить, принять?

— Неужто не найдется?! Ждут вас там как манну небесную.

— Как движок? — спросил я Климова.

— Не движок, а загляденье, — ответил Климов и озабоченно посмотрел на меня: — Вы что, взлетать собираетесь?

— Собираюсь, собираюсь...

Климов так растерялся, что чуть ли не истерически выкрикнул:

— Но ведь сказали, что вылетов-то не будет?!

— Что с тобой, Костя?! — удивился я. — Тебе-то какая печаль?..

— Как вы сказали? — тихо переспросил он.

— Я говорю: тебе-то какая печаль?..

— А до этого?

— А до этого я тебя про движок спрашивал.