Владимир Кунин - Сочи — все дни и ночи...

— Ну, ебть, неужто, бля, не могли русскую девку натаскать так же?!. Обязательно нужно, чтоб Гуревичи всякие у нас над головой выкомаривали!.. Ну, бля, Россия-матушка... Куда люди смотрят?..

... Потом девушка встала ногами на турник, продела руку в ременную петлю и повисла на коротком куске стального троса. Турник мгновенно подтянули под самый купол, и девушка стала медленно раскручивать себя на одной руке.

Замолк оркестр. Девушка вращалась все быстрее и быстрее, и тело ее под воздействием какой-то особой цирковой физики перешло из вертикального вращения в тревожный горизонтальный полет...

Из сознания зрителей исчезла девушка-гимнастка (как ее там назвали с самого начала? Гуревич что ли?..). Этот бешеный сверкающий круг под куполом, это дикое вращение ослепительного диска, в котором радиус был ростом растворившейся девушки-гимнастки, — были явлениями иных миров, иных галактик!..

И вдруг что-то произошло. Что-то такое маленькое тряпочное вылетело из сверкающего круга и, вяло трепыхаясь, упало в оркестр.

Это видели все. Даже пьяный мужик в малиновом пиджаке из седьмого ряда партера. Сразу же вращение под куполом стало затихать. Нервно задвигались музыканты в оркестре. Засуетились служители в униформе.

Медленно переворачиваясь в лучах всех цирковых прожекторов, на высоте пятнадцати метров, продев руку в петлю троса, висела девушка-гимнастка. НА НЕЙ НЕ БЫЛО ЛИФЧИКА. Узенького лифчика из чешуйчатых блесток. Маленькие девичьи груди резко белели на обожженном теле.

Двухтысячный зал молчал. Он не просто молчал — стояла жуткая тишина.

— Канат, — негромко сказала девушка с фамилией Гуревич.

Униформист метнулся к занавесу, отвязал канат и выбежал с ним на середину арены. Девушка взялась одной рукой за канат, высвободила другую руку из петли и медленно, на одних руках, стала спускаться вниз. Так, как она это делала каждый день.

Даже тогда, когда до ковра оставалось метра два-три, она не соскользнула, не спрыгнула. Спокойно, в беспощадном едином ритме она продолжала свой страшный спуск.

Когда ноги ее наконец коснулись ковра, она выпустила канат из рук и, даже не прикрыв грудь, глядя, прямо перед собой, пошла через весь манеж к занавесу. Кто-то выскочил из-за кулис и накинул ей на плечи халат. Девушка благодарно наклонила голову и прошла за тяжелый цирковой плюшевый занавес.

И тогда цирк закричал! Цирк кричал и аплодировал! Цирк грохотал стульями и топал ногами!!!

Женщины гордо и открыто плакали, наплевав на всю косметику мира, а здоровенный протрезвевший мужик в малиновом пиджаке из седьмого ряда партера вскочил во весь рост и все пытался прокричать всем о живущих среди нас, среди нашей грязи и нашего свинства, существах высшего порядка, даже если они, бля, носят нерусские фамилии... Он еще хотел проорать что-то пьяно-возвышенное, но так как он, наверное, протрезвел не до самого конца, а может, привычки к возвышенному не было, то он, переполненный неведомыми ему доселе чувствами, только хрипло и бессвязно орал: «А-а-ааа!..» — и лупил огромным кулаком по спинке переднего кресла...

А за кулисами, в маленькой чистенькой гардеробной, насквозь пропахшей сладковатым запахом грима, у зеркала сидело «существо высшего порядка» по фамилии Гуревич, и рыдало, рыдало, рыдало, обхватив голову маленькими жесткими ладонями с желтыми мозолями от трапеции...