Джонатан Кэрролл - Страна смеха

Взглянув через плечо, я увидел, что он снова взгромоздился Саксони на грудь. Она улыбалась и пыталась спихнуть его, но не тут-то было. Двигаться он не имел ни малейшего желания. Он смежил веки. Не стучать, закрыто на обед. Я встал из-за стола и подошел к кровати.

– Красавица и Чудовище, да? – Я потрепал его по голове: – Привет, Красотка.

– Очень смешно. Да не стой же просто так! Он меня раздавит.

– А вдруг он сексуальный маньяк и на самом деле пришел к тебе со своими отвратительными собачьими ласками?

– Томас, может быть, ты все-таки его уберешь с меня? Спасибо.

После того как борцовским приемом я перетащил его на свою сторону постели (башку он, конечно, примостил на моей подушке, никак иначе), Саксони сцепила руки за головой и взглянула на меня:

– Знаешь, о чем я сейчас думала?

– Нет, Петуния, и о чем же ты думала?

– Что, когда ты закончишь эту книгу, тебе надо взяться за биографию отца.

– Моего отца? Это еще зачем?

– Да вот, возникла такая мысль... – Она перевела взгляд на потолок.

– Это не причина.

Она снова посмотрела мне прямо в глаза:

– Ты действительно хочешь, чтобы я сказала?

– Конечно, хочу. Раньше ты об этом и не заикалась.

– Просто я недавно думала, какую важную роль он играет в твоей жизни, даже если ты сам об этом и не догадываешься. Ты хоть замечал, как часто говоришь о нем? – Она подняла руку, упреждая мою реплику. – Знаю, знаю – он сводил тебя с ума и почти все время вообще пропадал невесть где. Допустим. Но он в тебе, Томас. До такой степени, как я еще никогда не видела, у отцов и детей. Нравится тебе это или нет, но он застолбил огромный участок твоего существа, до самых печенок, и, думаю, для тебя было бы очень важно как-нибудь просто взять и написать про него, желательно поскорее. Не важно, будет это в итоге настоящая биография или просто твои воспоминания...

Я уселся на краю кровати спиной к Саксони:

– Но что хорошего это даст?

– Как тебе сказать... я вот со своей матерью много чего не понимала. Я тебе уже рассказывала о ней.

– Да, ты говорила, что она кого угодно могла заставить ощущать вину за что угодно.

– Верно. Но однажды отец рассказал мне, что ее мать покончила с собой. Знаешь, как много после этого прояснилось, обрело вдруг смысл? Не то чтобы я полюбила ее гораздо больше – но неожиданно увидела совсем другого человека.

– То есть, по-твоему, если я разузнаю кучу всего о своем отце, то лучше пойму наши с ним отношения?

– Может, да, а может, и нет. – Она протянула руку и положила мне на ногу. – Но я думаю, между вами осталось много всего неразрешенного, оттого и эта твоя любовь-ненависть. А если ты по-настоящему поймешь, кем он был, то, может, это, ну... расчистит тебе путь. Понимаешь, о чем я?

– Да, наверно... Не знаю, Сакс. Не хочу сейчас об этом думать. Такая куча других дел...

– Ладно. Я же не заставляю тебя все бросить и сию минуту приступать. Не пойми меня превратно. Мне просто кажется, что тебе следует подумать над этим.

Нагель ткнулся носом ей в шею, и она быстренько выскочила из-под одеяла. Я был рад, что на этом разговор закончился.

Вышло солнце, так что после завтрака мы решили прогуляться по городу. Было еще рано, и все сияло, как мокрое стекло, от росы и недавнего дождя. Мы уже более-менее познакомились с местными жителями – с лавочниками, и не только,– и они приветственно махали нам, когда проезжали мимо. Еще одно преимущество маленького городка – вокруг не так много народу, чтобы можно было кого-то игнорировать. А вдруг сегодня же придется чинить у кого-нибудь из них машину или покупать капусту.

Когда мы добрались до библиотеки, моя старая приятельница (“Я же вам говорила”) шла навстречу по другой стороне улицы. Я предположил, что она идет открывать библиотеку.

– Вот вы где! Затворник. Погодите минутку. Дайте мне перейти.

Библиотекарша осторожно посмотрела налево, потом направо – можно подумать, она переходила автостраду Сан-Диего-фривей. Мимо проползла “тойота”; за рулем сидела женщина, которую я часто видел в городе, но толком не знал. Однако она тоже помахала нам.

– У меня для вас есть еще книги, мистер Эбби. Как вы, готовы? – Розовые румяна у нее на щеках почему-то ввергли меня в глубокую печаль.

– Томас еще не закончил “Ветер в ивах” 60, миссис Амеден. Как только закончит, я верну вам всю кучу и возьму новые.

– А я никогда не любила “Ветер в ивах”. Что это вообще за герой – лягушка? Мелкая, склизкая...

Я прыснул. Она строго посмотрела на меня и качнула своими благородными сединами:

– Именно-именно! Лягушки, хоббиты всякие мохноногие... Знаете, что говорил про это Маршалл? “Самое худшее, что может случиться с человеком в сказке,– это превратиться в зверя. Но высочайшая награда для зверя – превратиться в человека”. И я того же мнения... Ой, что-то я увлеклась. А как там двигается ваша книга?

Чем больше мы говорили с ней, тем больше казалось, что в этом городе все знают всё обо всех: библиотекарша была в курсе насчет пробной главы, месячного срока, насчет того, сколько и каких сведений дала нам дочь Франса. Откуда? Конечно, как и Анна, местные жители имели некоторые притязания на Франса, он ведь столько прожил среди них,– но неужели Анна потому все им и рассказывает? Или есть другая, менее ясная причина?

В голове у меня промелькнула картина: Анна, голая, привязана кожаными ремнями к станку в каком-нибудь садо/мазо-подвале, и ее хлещут и хлещут кнутом, пока не расскажет окружающим ее каменным галенским мордам все, что те хотят знать, обо мне и Саксони.

– А открытки с железнодорожными станциями тоже дала?

– Нет, не давала! Уй, да, да! Я отдала им все!

Тут (картина та же) фанерная дверь разлетается в щепы, и врываюсь я, как Брюс Ли, крутя нунчаками, словно пропеллерами.

– ...дом?

– Томас!

Я вздрогнул и увидел, что обе женщины ждут от меня ответа. Взгляд Саксони метал молнии, вдобавок она смертельно ущипнула меня под мышку.

– Простите. Что вы сказали?

– Настоящий писатель, не правда ли? Витает в облаках... прямо как Маршалл. Вы слышали, что года за два до его смерти Анна забрала у него ключи от машины? На этом своем старом микроавтобусе он только и делал, что деревья пересчитывал! Одно слово – мечтатель. Старый мечтатель.

Здесь каждый мог рассказать по крайней мере десяток историй о Маршалле Франсе. Маршалл за рулем, Маршалл за кассой, Маршалл и его ненависть к помидорам. Просто рай для биографа; но я стал задумываться, почему они придают Франсу такое значение и почему они все настолько тесно контачат между собой. Я вспоминал Фолкнера – и Оксфорд, штат Миссисипи. Насколько я читал', все в городке знали его и гордились, что он жил там, но это не так уж занимало их умы – он был просто их знаменитый писатель, и всё. Но здесь о Франсе говорили так, будто он либо сам Господь Бог в миниатюре, эдакий простецкий божок, либо по меньшей мере брат, самый близкий из всей родни.