Трумен Капоте - Луговая арфа

На южной окраине площади располагались плетенные из тростника скамейки, на которых обычно мирно восседали во все времена года старые, потихоньку отходящие в мир иной горожане. Я заметил и тот вагон, о котором говорила миссис Каунти, – фактически это был старый грузовичок, перетянутый брезентом для соблюдения исторического стиля. Вообще-то, он выглядел глуповато и одиноко на пустой сонной площади. Огромная наискось надпись, сделанная краской вручную на одном из боков этой колымаги, гласила: Пусть Хоумер Хони накинет петлю на душу вашу во имя Господа Бога нашего. На другой стороне красовалась огромная, зеленоватая, усмехающаяся голова в большой ковбойской шляпе – я бы не подумал, что это был портрет живого существа как такового, если бы не надпись под головой: Вызывающий Детское Изумление Маленький Хоумер Хони.

Поскольку больше не на что было смотреть, ибо поблизости вагона никого не было, я направился к кирпичной коробке тюрьмы. Тюрьма располагалась совсем рядом с магазином автомобилей Форда. Мне пришлось как-то раз посетить это печальное место – Большой Эдди Стовер провел меня и еще дюжину парней и мужчин вовнутрь: мы все мирно сидели в магазинчике-кафе, принадлежавшем Верине, когда вошел Эдди и предложил нам кое-что посмотреть в тюрьме, если мы не против, – мы были не против и пошли. В одной из камер сидел стройный, приятный на вид парень-цыган, которого сняли с товарного поезда. Большой Эдди дал ему двадцать пять центов, и тот спустил штаны, и никто не мог поверить своим глазам – настолько он у него был огромный. Один из нас спросил цыгана:

– Послушай, парень, как же им удается удержать тебя здесь, раз у тебя такой лом?

История разнеслась и среди женской части города, и некоторые девушки заливались стыдливым смехом всякий раз, когда проходили мимо тюрьмы. На одной из стен тюрьмы красовалась весьма необычная для такого места эмблема – Долли говорила, что в годы ее юности там размещалась реклама конфет: как бы то ни было, буквы исчезли, но осталась мелово-гипсовая, или еще какая-то, выцветшая, сглаженная временем, смутная декорация, изображающая двух розовых, как фламинго, ангелов, парящих над чем-то огромным, похожим на рог, набитым до отказа всевозможными фруктами. Рисунок напоминал больше выцветшие фрески, старую татуировку или нечто подобное. Иногда при игре солнечных бликов создавалось впечатление, что не ангелы это вовсе, а духи усопших преступников.

Я знал, какому риску я себя подвергаю, когда шел по открытой местности мимо тюрьмы. Я ходил, посвистывая достаточно громко, вокруг да около этого здания в надежде, что Кэтрин услышит меня и выглянет в окно. Но все было напрасно, и тогда я начал громко шептать ее имя: «Кэтрин, Кэтрин, услышь меня», – я догадался, где ее окно: за массивными решетками в одном из окон я увидел знакомую вазу с золотыми рыбками. Впоследствии мы узнали, что она попросила тюремное начальство принести их ей в камеру.

Рыбки напомнили мне о том давно прошедшем утре, там, на чердаке, когда я помогал Долли найти замок для рыбок. Нам так и не удалось установить контакт. Вновь горестные чувства овладели мной, и я помчался со всех ног к машине Райли.

Райли уже сидел в машине и ждал меня. Одного взгляда на него хватило, чтобы понять, что лезть к нему с расспросами и разговорами сейчас не стоит. Жуткое настроение было отпечатано на его лице. Затем, однако, он поделился со мной своими горестями. Оказывается, он успел наведаться домой и нашел своих сестер и Мод Риордан все еще в постели, и, более того, в гостиной он обнаружил пустые бутылки от «кока-колы» и сигаретные окурки – девушки додумались пригласить в предыдущую ночь каких-то ребят и устроили в отсутствие Райли форменную вечеринку со слушанием музыки и танцами. Мод призналась, что это была ее идея, но наказаны были сестры – Райли вытащил их из кроватей и отхлестал. Что значит – отхлестал, спросил его я, на что Райли просто ответил, что распластал каждую из них животом на своем колене и отхлестал их по задницам теннисной туфлей. Я представил себе эту картину. Как эта сцена не вязалась с чувством достоинства Элизабет! Я сказал Райли, что он слишком суров по отношению к своим сестрам, добавив с оттенком некоторой мстительности, что во всем виновата была Мод. На что он мне ответил, да, и ей бы досталось, хотя бы потому, что она обзывала его такими прозвищами, какие бы он ни от кого не потерпел, но деваха, не будь дурой, вовремя выскочила из дома.

Волосы Райли были густо смазаны бриллиантином, сам он издавал запах туалетной воды и пудры.

Парикмахерской владел весьма интересный, уже почтенного возраста мужчина по имени Амос Легран. Кое-кто, вроде шерифа и его компании, называли Амоса не иначе, как старая кокетка, но на самом деле не по злобе, большинство людей любили Амоса и ничего против него не имели. Маленький, как обезьянка, он стриг волосы клиентам, стоя на ящике-подставке, и при работе всегда безостановочно разговаривал с клиентом, треща без умолку, как пара кастаньет. Всех своих постоянных клиентов он называл «милочками», независимо от пола: «Милочка, – обычно верещал он, – вам пора подкоротить волосы, а то я уже собирался достать для вас особые булавки».

Амос владел удивительным даром: он умел разговаривать как с бизнесменами, так и с десятилетними девочками – он умел говорить обо всем, начиная от выручки Бена Джонса за собранный урожай орехов до состава гостей на дне рождения Мэри Симпсон. Вполне естественно, что Райли пошел к Амосу, чтобы получить информацию. Райли почти дословно воспроизвел содержание разговора с Амосом, и я живо представил себе Амоса, безостановочно щебечущего свои или чужие истории:

– Вот так-то, милочка, так все получается, когда речь идет о деньгах. А взять Верину Тальбо! Мы-то все думали, что она каждый цент уносит в банк по вечерам! А тут целых двенадцать тысяч семьсот долларов. Но и это еще не все: ведь она и Моррис Ритц выкупили ту старую фабрику, они хотели вдвоем вести какое-то дело – что получается?! Она дает Ритцу аж десять тысяч – на оборудование, и что взамен?! Хоть бы цент отдачи от них! Он их просто прибрал к рукам – и что дальше? Ищи его! Если его и найдут, то где-нибудь, и уж точно не скоро, в Южной Америке. И я никогда не скрывал своего отношения ко всему, что было промеж них. Той же Верине Тальбо я как-то сказал, что у того еврея худшая перхоть из всей перхоти, что я когда-либо видел на чьей-либо голове. Ну что-то нашло на Верину, в общем-то, умную женщину – ну, наваждение какое-то. А потом приключилась вся та история с ее сестрой – столько шума. Нет ничего удивительного в том, что доктор Картер ставит ей уколы. Но вот судья Чарли Кул меня поразил! Да! Подумать только! В его-то возрасте!