Трумен Капоте - Луговая арфа

Из шкафчика мы извлекли бесчисленное количество щеток, моток праздничных гирлянд. Найденная наконец краска оказалась не серебряной, а золотой.

– Это же даже лучше, – успокаивала меня Долли. – Ты только посмотри, что мы еще нашли.

То, на что она обратила особое внимание, оказалось старой коробкой из-под обуви, перевязанной бечевкой.

– Мои ценности, – сказала Долли, открывая ее при свете лампы. Пустые пчелиные соты, высохшее гнездо шершня и высохший до каменного состояния, уже ничем не пахнущий апельсин. Кроме того, она показала голубое яйцо сойки, завернутое в хлопковую вату.

– Я очень хотела его, и Кэтрин взяла да и украла его для меня, это был ее подарок на Рождество. – Она улыбнулась, при свете лампы ее лицо казалось как вызывающим и дерзким, так и беспомощным одновременно. – Чарли сказал, что любовь – это цепочка из привязанностей и душевного расположения. Надеюсь, что ты слушал его и понял. Потому что, если ты любишь, скажем, одну вещь, ты можешь полюбить и другую, это очень личное свойство, иметь что-то в жизни на сердце… ты в состоянии простить все. Да, увы. Мы все еще не покрасили тебя. Я хочу разыграть Кэтрин, мы скажем, что мы заснули, а в это время какие-то маленькие люди дошили наш костюм. То-то ее удар хватит!

Наконец она взяла кисть и, обмакнув ее в краску, приступила к рисованию скелета вживую, ибо костюм был на мне.

– Я знаю, что это может быть щекотно, – сказала она, проведя первый мазок по моей груди. – Только не дергайся, а то я все испорчу.

Затем кисть заскользила по остальным участкам моего тела, выводя кости скелета.

– Ты уж, пожалуйста, запомни все комплименты, их будет много, и ты мне о них расскажешь – какой костюм я тебе сделала. – Скромность в тот миг на некоторое время оставила Долли. Наверное, я был весьма смешон в этом черно-золотом костюме-капкане, ибо Долли была просто не в состоянии сдерживать смех всякий раз, когда смотрела на меня. – А теперь ты должен покружиться, так краска быстрее высохнет, – дразнила она меня. Она широко распростерла свои руки и стала разворачиваться, видимо, пытаясь либо показать мне, как это делать, либо для того чтобы пуще подразнить меня, но на половине оборота вдруг остановилась, как будто натолкнувшись на другого, невидимого танцора. Еще миг, и она полетела на пол, прижав руку к сердцу.

Где-то далеко просвистел паровозный свисток, и только тут я, очнувшись от оцепенения, заметил, как выпучились у нее глаза и как лицо ее стало подергиваться в судорогах. Обняв ее, пачкая ее еще не высохшей краской своего дурацкого костюма, я заорал во всю силу своих легких:

– Верина, кто-нибудь, да помогите же мне!

– Тише, дорогой, тише, – прошептала Долли.

Если посреди ночи в каком-либо доме зажигаются огни, то чаще всего это не к добру. Кэтрин сновала из комнаты в комнату, включая свет там, где он не горел, пожалуй, годами. Дрожа внутри своего нелепого костюма, я сидел на скамье рядом с судьей Кулом. Он примчался сразу, как только узнал о случившемся, успев только накинуть плащ-дождевик на фланелевую пижаму. Всякий раз, когда мимо проходила Верина, он, смущаясь, поджимал свои голые ноги, словно застенчивая девушка. Попозже, заинтригованные неожиданным светом в наших окнах, собрались наши соседи. Очень осторожно они пытались выведать, что же у нас произошло. На крыльце Верина объявила им, что у ее сестры Долли Тальбо сердечный удар. Доктор Картер никому из нас не позволил войти в комнату Долли, и мы спокойно восприняли его запрет, даже Кэтрин, что сотворила всю эту иллюминацию, не перечила ему и лишь напряженно ждала исхода, опершись о дверь комнаты Долли.

В холле на вешалке одиноко висела бархатная шляпка Долли, та самая, с вуалью…

В тот момент я вдруг отчетливо понял, что Долли оставила нас… Но в моем воображении я видел ее, я видел ее и последовал за ней, через площадь, к церкви, а затем и на поле индейской травы, что засверкала под ее ногами. Так далеко пришлось ей идти к месту своего последнего пристанища.

Последний раз я и судья Кул прошлись за город вместе в следующем сентябре… В остальные месяцы мы не так часто виделись с ним – как-то раз мы встретились на площади, и он предложил мне навещать его в любое время, когда я захочу. Но, однако, всякий раз, когда я проходил мимо обители мисс Белл, я отводил свой взгляд.

Где-то я читал, что прошлое и будущее формируются в виде спирали, один виток переходит в следующий и предсказывает его содержание. Может быть… Но моя собственная жизнь казалась мне лишь последовательностью замкнутых кругов, без той свободы, гармонии и плавности, что характерны для спиралей. Моя жизнь не скользила по виткам судьбы, а просто падала с одного кругового уровня на другой. А промежутки между теми падениями, когда не знаешь, куда падать, полностью меня ослабляли. После смерти Долли на некоторое время я просто завис, болтаясь между уровнями.

Моей навязчивой идеей стало свободное и праздное времяпровождение. Я часами болтался в кафе Фила, выигрывая в пинбол свое пиво, хотя, вообще-то, продажа пива несовершеннолетним была у нас запрещена, но хозяин заведения, малый по имени Фил, имел на меня свои виды – еще бы, этот мальчик должен унаследовать деньги самой Верины Тальбо. Он надеялся, что затем я возьму его в партнеры по гостиничному бизнесу.

До блеска смазав волосы бриллиантином, я мотался по соседним городкам на танцы, светил фонариком и кидал мелкие камешки в окна подруг своих, вызывая их на свидание.

Я познакомился с какими-то сомнительными личностями. Например, я знал одного негра – фермера, что тайком гнал и продавал «левый» джин под названием «Желтый Дьявол». Я старался держаться тех, у кого была машина. Дом Тальбо стал для меня невыносимым. Сама атмосфера давила на меня. А кухню оккупировала какая-то мелкая деваха-негритянка. Она днями напролет напевала свои глуповатые, но бодрые песенки. Поварихой она оказалась совсем никудышной. Герань на окне пропала. Я одобрил решение Верины уволить негритянку. Я думал, это вернет Кэтрин назад.

Но случилось обратное. Кэтрин наотрез отказалась иметь что-либо общее с домом Тальбо. Она удалилась в свой домик посреди овощного поля, захватив с собой радиоприемник Долли.

– С меня достаточно. Теперь я на пенсии – я отдыхаю, – говорила она.

Отдых сделал ее совсем круглой от жира, ее ноги стали огромными, и ей пришлось основательно разрезать свою обувь, чтобы ее можно было носить. Она усвоила старые привычки Долли, но в более извращенной форме – она безо всяких ограничений поглощала все сладкое и мучное, конфеты, торты, пирожные, и при этом с грехом пополам ей удалось втиснуться в старые платья Долли – Долли все еще была с ней, с Кэтрин, хотя бы благодаря этим платьям.