Анджела Картер - Любовь

Утро было столь же прекрасным, как предшествовавшая ему ночь, и на залитой светом кухне она приготовила небольшой завтрак. Поставила на стол две тарелки и решила, что, если Ли вернется к восьми часам, убивать себя она не станет. В пять минут девятого она услышала на лестнице его шаги, но к тому времени уже повесила на колышек буфета его чашку, а тарелку и блюдце поставила на полку.

Увидев ее неожиданно безмятежной, Ли задался вопросом: не стерла ли она из памяти события минувшей ночи или, может, воздействовала на них силой своего воображения и обратила их к собственной выгоде, так чтобы суметь жить дальше? Все могло продолжаться по-прежнему или же столь неощутимо сместиться от плохого к худшему, что и он сам этого не заметит. Он попросил у нее денег на дневные расходы, и поскольку в сумочке она ничего не нашла, то отправила его к копилке. Жестянка оказалась так набита купюрами, что крышка уже не закрывалась, и после того, как Ли ушел на работу, Аннабель вытряхнула деньги на пол спальни и по-турецки уселась пересчитывать их в узких лучах света, что проникали внутрь сквозь щели в заколоченном окне. В банке оказалось больше сорока фунтов.

Свадебное платье у нее было черным, поэтому теперь она выбрала простое длинное и белое, из хлопка, с квадратным вырезом и длинными узкими рукавами. В зеркале примерочной кабины она разглядела возможность еще одной совершенной незнакомки, столь же безразличной к непристойным соцветиям плоти, как утопленница Офелия, поэтому и волосы себе Аннабель выкрасила, чтобы полностью разлучить свое новое тело со старым, а потом и накрасила лицо в салоне красоты. Ее очень удивило, каким холодным, жестким и безликим оказалось это новое лицо. Все деньги, оставшиеся после такого кутежа, она разорвала на мелкие клочки. День мягко клонился к вечеру.

Она извлекла все свои старые альбомы и тоскливо перебрала страницы — каждый штрих цветного карандаша или грифеля некогда был для нее живым; рисунки ее никогда не соотносились с теми предметами, которые могли изображать на первый взгляд, но сами рисунки были для нее вполне осязаемы. Однако рисовать она больше ничего не могла, поэтому пришлось напропалую экспериментировать с собственным телом, и теперь эти опыты должны были завершиться стиранием начисто: ведь ей не удалось превратиться в живой портрет девушки, которой никогда не существовало. Время от времени она вздрагивала, слыша голоса из квартиры наверху или когда сквозь мутные окна тонкой струйкой просачивался шум с улицы. Ее тревожила чрезмерная острота всех ощущений, она не понимала, зачем наверху так орут или почему машины снаружи рычат так тигрино. Ее скорее раздражало, нежели беспокоило, если время от времени она улавливала еле слышное дыхание и едва ощутимое шевеление фигур на стенах, а альбомная бумага царапала пальцы, как наждак. Застигнутая врасплох нахлынувшей восприимчивостью, на руке у себя вместо волосков и пор она различала щетину и ямы. Аннабель не успела досмотреть до конца все альбомы, когда Ли снова вернулся домой.

— Что ты здесь делаешь? — рассерженно спросила она.

Если б она дала ему раскрыть рот, он сказала бы ей то же самое, потому что сперва ее не узнал. По какой-то невообразимой случайности она выбрала для волос тот же оттенок полированной меди, что был у психиатрессы в клинике, но черные тени у глаз, огромные ресницы, дуги бровей, карминный цвет губ и темно-красные ногти оживили в нем самые первые воспоминания о матери, когда та еще не перешла на более броский грим; белое платье на Аннабель было того же покроя, что и ночная рубашка, в которой похоронили тетку; однако посреди разбросанных рисунков она сидела так, как могла только Аннабель, потому Ли наконец признал в этой составной фигуре свою жену, хотя настолько обалдел от недосыпа, что она запросто могла оказаться галлюцинацией. Пока он был погружен в обыденную школьную атмосферу, казалось едва ли возможным, что Аннабель видоизменится настолько, что от нее не останется ничего знакомого, кроме некоторых угловатых жестов.

Его настолько поразила эта новая нерушимая блистательность ее взгляда, что он не заметил: в глазах ее больше ничего не отражалось. С мерцающими волосами и этим невообразимым лицом, размалеванным синтетическими красными, белыми и черными красками, она выглядела в точности как одна из тех странных и великолепных фигур, которыми эстеты эпохи барокко любили украшать свои искусственные гроты, — тех atlantes composes [3], выточенных из редких пород мрамора и полудрагоценных камней. Превосходное изваяние, выкристаллизовавшееся из Аннабель, не сохранило от той женщины, которую он помнил, ничего, кроме общих очертаний, ибо все конструктивные элементы претерпели метаморфозу: цирконы или шпинель заменили глаза, волосы заново сплелись из золотых нитей, а рот покрылся алой эмалью. Уже не уязвимая плоть и кровь, а новый, неподатливый материал. Аннабель могла бы шагнуть прямо в джунгли на стене и прекрасно вписаться рядом с плотоядными цветами или деревом, проросшим женскими грудями, ибо теперь принадлежала только себе самой, стала всемогущей белой королевой и могла перемещаться на любую клетку шахматной доски.

— Уходи, — сказала она Ли. — Оставь меня в покое.

— Боже милостивый, — произнес Ли. — Le jour de gloire est arrive [4].

Он не мог не засмеяться такой перемене — наконец грянула та революция, которой он одновременно страшился и жаждал, и вот он полностью разорен, ибо любить в этом великолепном существе ему больше нечего. Теперь все будет совершенно иначе — она отослала его прочь даже без благословения.

— Уходи, — повторила она. — И не возвращайся, не возвращайся никогда. Видеть тебя не хочу.

Она была неимоверно прекрасна — так и лучилась захватывающим восторгом; Ли вскоре прекратил смеяться, ибо его охватила убежденность, что она так великолепно вырядилась только ради его брата.

— Значит, он вернулся, да? И вы с ним поладили?

— Чего ты ждешь? — спросила она. — Убирайся.

Он рассвирепел, когда понял, как обильно у него слезятся глаза, будто от какого-нибудь ослепительного сияния; пожал плечами, выдавил из себя слова прощания, уронил портфель на пол и оставил ее, хотя в кармане у него было всего девять шиллингов и шесть пенсов, а идти — совершенно некуда.

Она же едва осознала, кто он, если не материализовавшийся рисунок из ее альбомов; она даже забыла, что поставила на нем тавро. Когда она снова склонилась над листом, прядь желтых волос упала на набросок вождя могавков, шагающего по крыше, и она подавила вопль — ей показалось, что о лист гулко стукнулась желтая змея. Только коснувшись змеи пальцем, она убедилась, что это ее волосы, хоть при нынешней желтизне они выглядели чем-то неестественным. Потом она осознала медленное ритмичное громыханье — должно быть, биение ее сердца, а вслед за ним различила отрывистую дробь собственного пульса. С нетерпением она ждала прихода темноты — возбужденные чувства превратили ее бдение в тяжкую муку; когда стемнеет, она войдет в спальню, заклеит двойные двери липкой лентой, повернет над камином заржавленные газовые краны, ляжет на кровать и позволит себе окончательно исчезнуть, но, думала она, может быть, хоть солнце не перестанет сиять в эту ночь ночей. При этой мысли она застонала, охваченная ужасом и паникой. В квартире не было часов, а потому она не могла сказать, тянется время или нет.