Генри Миллер - Нью-Йорк и обратно

На борту «Виндама», третий или четвертый день пути.

И вот я в открытом океане, читаю Дока Уильямса, «Повести и другая проза», что требует особого письма к автору… Also note 60.

Уважаемый Док Уильямс!

Мы плывем посреди океана, и с неба валит снег, по крайней мере валил бы, опустись столбик термометра еще на пару градусов. Кейп-Рейс виден чуть севернее, слева по курсу. Мы движемся прямо на север. На корме расположены вентиляторы и пассажиры третьего класса, что немало способствует приятности путешествия: представить только, если бы кислые трюмные воды поднялись из дымоходов и с ревом хлынули бы сквозь иллюминаторы, заливая правый борт от носа до кормы! Ровно в полдень прилизанный молодой человек из Амхсрста провозглашает: «А теперь, народ, слушай сюда. Это очень, очень серьезно… Если вы еще не записались на состязания по пинг-понгу, непременно запишитесь сегодня вечером». Он собирается время от времени возвещать нам, что происходит на корабле, должно произойти или не должно произойти. Без него судно просто остановилось бы. Пассажиры извелись бы от скуки. Каждый второй покончил бы жизнь самоубийством и порешил соседа, так что к концу плавания некому было бы сходить на берег. Видите, насколько все важно и серьезно. Я помышляю переместиться в первый класс и отобедать с капитаном.

Уважаемый Док Уильямс, это вот насчет вашей «Повести и другой прозы», которой я просто упиваюсь. Насчет «Нежных кнопок» note 61и непристойности Джеймса Джойса note 62. Читая вас, я одновременно осилил Кайзерлинга note 63– Графа Германа, «Америка освобожденная». Тоже нежная кнопка, а не книга. Граф Герман – философ, хочу, чтоб вы уяснили. Он в том смысле философ, что постоянно философствует. Есть и еще одно произведение, которым я наслаждаюсь между названными двумя, мое собственное. Чувствую, все мы говорим одно и то же: Америка – большая куча дерьма. Граф, тот уже видит ростки пробивающихся роз. Вы – только асфальт дорог! А я ничего не вижу, во всяком случае, вдали. Прошу помнить, где я сейчас нахожусь. Океан проникает прямо в мысли, от него невозможно избавиться. Его чересчур много, а воды и неба недостаточно. Вот почему матросы всегда подшофе. С утра и до ночи. Круглые сутки напролет. От избытка океана. Вуаля! А я-то хотел заняться на борту новой книгой. Как бы не так! Чтобы написать хоть строчку на борту корабля, нужно быть еще более одиноким и более обширным, чем сам океан.

Что меня особенно изумило в вашей «Повести», это слова о Ван Гоге. «Когда Ван Гог осознал свет, то слепо начал сражаться, чтобы рисовать его и жить им. Но, разумеется, умер. Песком нельзя питаться – а мир не позволит съесть себя». Почти таким же языком я писал о Лоренсе note 64. Знаете, эти рассуждения о том, кто что ест… Не думаю, чтобы в наши дни кто-нибудь понимал их. Во всяком случае, меня впечатлило еще кое-что: фрагменты у вас всегда больше целого. Ваша проза состоит из законченных поэм, а поэзия кажется отрывочной. Зато вы прекрасно выражаете чистое, незапятнанное стремление, отрыв от земли: вот взгляд спокойно фокусируется, и мы, ничего не зная, семимильными шагами дерзновенно рвемся в новые измерения, за каждым из которых – новый мир и вечная угроза совершенного успеха! Похоже, вы проникли в самую природу скелета, изведали структуральную гармонию противоречивого мира. Вы все время пишете о мясе, белой кромке мира, что никогда не усваивается до конца, вызывая отрыжку, дремоту и метеоризм. Не помню точно, на какой странице, но где-то там, в книге, речь об этом шла. Вы говорите диаметрально неверные вещи, и я отлично понимаю это, ибо всякий раз вы начинаете с белого листа и углубляетесь в самую суть. Ваши строчки упираются в тупик, словно пуля, которая прошивает мозг, но плющится о затылочную кость. Слова прожигают сознание, происходит взрыв, раздается глухой хлопок – и остановка. Праздничные фейерверки утомляют глаз, Версаль, где плещутся фонтаны и воркуют голубки, навевает скуку, но ваши книги не таковы. Кажется, вы ухватили сущность традиций благодаря изучению причудливых разломов. Энзимы вырываются на свободу, очищая поле для разложения.

Конец письма Доку Вильямсу.

Особенность плавания на голландских судах в том, что на борту обязательно окажется лунатик. А сумасшедший голландец – это тебе не простой сумасшедший. У «нашего» психа настолько съехала крыша, что на днях он наставил синяков самому Консулу и теперь путешествует в особом трюме для арестованных. Примерно каждый час парень шлет капитану записки: «Сегодня утром мой завтрак был доставлен с опозданием… Требую сигару…» И т. д. и т. п. Глядя в маленький, зарешеченный иллюминатор, лунатик читает сводки погоды. Он курит дорогие сигары за счет правительства. И постоянно улыбается – отчасти из-за своего происхождения, отчасти потому что безумен. На борту полно несумасшедших голландцев, и они тоже все время скалятся. А чего им еще делать? Плотины прочны, тюльпаны посажены. Ergo note 65, улыбайся! И не забудь, когда садишься завтракать, первым долгом сделай себе бутерброд с сыром и тмином. Прояви заботу о своем желудке! Нужно сказать, красноватые семечки голландского тмина легко усваиваются организмом. Если бросить их в кружку с пивом «Хайнекен», напиток превратится в кислоту. Возникает отрыжка, при которой высвобождаются газы, заключенные прежде в толстой кишке. Писсуары тут сплошь оборудованы бронзовыми поручнями, что натираются до блеска к десяти утра, когда капитан делает свой обычный обход. Сразу после этого наступает время чистить картошку. И еще ровно в десять принимается играть струнный оркестр в сопровождении фортепиано. Голландская музыка: ни тебе небес, ни воды, сплошной океан от начала до конца. Ее можно употреблять в качестве легкого слабительного. Первая пьеска, что мы слышим, именуется «Всегда иль никогда»; с таким названием любое утро приобретает необходимый налет духовности. Помни: сначала сырный бутерброд, затем медные поручни, а после «Всегда-лабуда». Следом звучит вальс «Голубой Дунай». Вкус голландцев интернационален – другими словами, строго нейтрален. И они очень много улыбаются…

Просто ужас, как много на корабле книг. Спасу нет. Будто бы колония муравьев переселилась на палубу, и каждый притащил с собой достаточно припасов, чтобы пережить кругосветный вояж. Если ты не догадался захватить чтиво, то Мисс Пфайфер, библиотекарша Голландско-Американской Линии, легко исправит это недоразумение. От книг некуда деваться. Читают все, даже псих за решеткой. Никто не разговаривает. Похоже, людям боязно остаться в обществе себе подобных. На борту есть парочка разумных с виду личностей, с которыми я был бы не прочь перекинуться словцом, но и те слишком пугливы. Заметив, что к тебе приближаются, ты должен учтиво растянуть губы и произнести: «Здравствуйте!» Будь уверен: тебя тут же оставят в покое. И так целый день напролет, стоит кому-нибудь пройти мимо: «здрасте, здрасте, здрасте…» Двадцать, тридцать, сорок раз кряду. Вежливость и обходительность – лучший способ держать ближнего своего на расстоянии. Его это парализует. Шах и мат, голубчик! А точнее, пат, безвыходная ситуация.