Дмитрий Липскеров - Родичи

— Зачем она вам! — воспротивился Ахметзянов-Дягилев. — Женщины ужасная помеха в искусстве!..

Тем не менее поезд тронулся под истошные крики «браво» вместе с Верой.

— Знаете, что! — кричал пьяный тенор. — У нас целых два локомотива! Один запасной с запасными машинистами! Вот такие мы важные!!!

Лидочка, выпив сто пятьдесят граммов под лимончик, улеглась спать в отдельном купе, а вконец окосевший Алик, обняв Ахметзянова, плакал, признаваясь патологоанатому, что не он его отец, что никогда он плейбоем не был, а был простым гомосексуалистом. А девицы? Так они для отвода глаз всегда были!

— А с матерью твоей я дружил сильно!..

Господин А. уложил Веру в пустом купе и обещал скоро вернуться…

Прошел через несколько вагонов к хвосту поезда. Ни единой души… Лишь в последнем встретил проводницу, маленькую черноволосую женщину.

— Вы у меня один сегодня, — сказала она. — Выбирайте любое место!

Студент Михайлов улыбнулся, забрался на верхнюю гтплку и тотчас заснул…

Глубокой ночью полупьяные Алик и Ахметзянов вылезли на платформу станции Бологое подышать.

— Смотрите-ка, — заметил Карлович, — от нас локомотив запасной и один вагон отстегнули!

— Вон они едут, — указал Ахметзянов на двигающийся в обратную сторону маленький состав. — Смотрите, как колеса сверкают, будто серебряные!..

— Эффект ночного фонаря! — поднял палец Алик и увлек импресарио спать…

Перед пьяным сном патологоанатом вдруг вспомнил Алеху, больничного охранника, которого он устроил на работу, поручившись перед его матерью… Здесь его мысль перебилась заграничным турне, и он в мечтах задремал.

А в Питере недосчитались одного человека — студента Михайлова, гениального господина А.

Какая тут буча поднялась!

Лидочка хотела Алику волосья выдергивать, когда тот вспомнил об отстегнутом ночью в Бологом вагоне.

— Совсем допился, дегенерат! — вопила старуха. — И этот, Дягилев хренов!

— Найдется, — оправдывался тенор. — Куда ему деваться! Сейчас в Бологом запросим!

А Бологое ответило, что никаких вагонов у них не отстегивали!..

Вера почему-то знала, что он не вернется.

Спектакль переносили целую неделю, пока окончательно не поняли, что господин А. исчез для балета безвозвратно.

Большой отбыл в Финляндию с оперой «Хованщина».

Через две недели Вера дождалась показа в Мариинку. Бывшую приму встретили холодно, и она танцевала в самом конце показа. Зато как она танцевала!

Все старики плакали и шептались, что после Павловой и Лидочки не было в мире такой гениальной балерины!..

Ее зачислили в штат, и уже через три месяца она танцевала гастрольную Жизель в Ковент-Гардене…

А Ахметзянов вернулся в Москву, приехал в Боткинскую и бросился в ноги Никифору.

— Да что ты, в самом деле! — стушевался Боткин.

— Хочу работать с тобой! — щупал ляжки хирурга несостоявшийся импресарио. — Рядом с гением хочу быть!

— Кем же? — спросил польщенный Киша.

— Патологоанатомом, — выдавил Ахметзянов. — Простым!..

Боткин развел руками и улыбнулся.

— Что ж, изволь! Я своих земляков не забываю! Место в прозекторской есть, так что оформляйся!..

До своих от Анадыря Ягердышка добирался трое суток. Ехал попутными, шел пешком, а в последнем районном центре перед Крайним Севером купил за доллары собачью упряжку и погнал ее к родному чуму.

Пулей влетел и обнял жену свою Уклю.

— Ты вернулся, — улыбнулась женщина. — Муж мой!..

А потом он проник своим телом в меха и, выполнив супружеский долг, вытащил подарки. Красивый платок повязал ей на голову, пачку прокладок «Котекс» вручил в самые руки жены, затем выудил из-под стельки двести долларов и на жизнь подарил. При этом вспомнил генеральскую жену и почему-то перекрестился.

А она, в свою очередь, рассказала, что скучала и что старик Бердан умирает…

И он бросился к нему, своему единственному другу, и сердце его стучало, как у смертельно испуганной птахи.

Он застал старика лежащим и совсем слабым. Рядом сидел шаман Тромсе и курил трубку…

— Однако, вернулся! — прошамкал Бердан.

— Вернулся…

— Видал Америку?

— Видал.

Старик закашлялся, и тело его сотрясалось долго.

— И как она, Америка?

— Не наша она, — ответил чукча.

— Вот и я так думаю…

Брат адвоката докурил трубку и вышел.

— А я тебе Spearmint привез! — сообщил Ягердышка. — Кучу целую!

Достал из кармана пачку, сдернул с нее обертку, раскрыл три пластинки и принялся совать их в рот Бердану.

— Пожуй! А завтра пойдем щокура ловить!

— Не пойдем! — проворчал старик, выплевывая иностранную смолу.

— Почему же?

— Не видишь, умираю!

— А как же я?

— А это не мое дело!

— Вот умираешь, — обиделся Ягердышка, — а все такой же злой!

Из глаза Бердана выкатилась слеза.

— Ивана Иваныча увижу, — прошептал он. — Беринга… Про тебя расскажу!

— Спасибо, — прослезился Ягердышка.

— А Бог меня твой возьмет к себе?

— Так покреститься надо! — воодушевился чукча. — Говорят, что даже песком перед смертью крестить можно, если Святой воды нет!

— А где же его взять, песок, однако? Не в пустыне живем!

— Можно снегом!

— Я так спросил, — шмыгнул носом Бердан. — Пойду к своим…

Старик закрыл глаза, глубоко вздохнул и выдохнул в последний раз…

Ягердышка заплакал и проплакал над телом умершего Бердана до вечера. А потом пригнал собачью упряжку и, завернув остывшее тело в шкуры, перенес на нарты.

— А ну пошел! — прокричал кореннику, и сани укатили в короткую весеннюю ночь…

— К своим! — перекрестил гавкающую упряжку чукча.

Две недели Ягердышка бродил по тундре и искал Аляску.

Он не знал, что в ночь смерти Бердана белый медведь заснул в своей лежке, и чувственность у него была какая-то особенная, и снилось ему странное — живое и неживое…

А потом Укля сообщила Ягердышке, что беременна.

— Откуда знаешь?

— Купила у шамана Тромсе тестер за доллары!..

От счастья Ягердышка убежал на пять дней в тундру и чуть было не замерз, так как угодил в трехдневный буран и заблудился.

Когда показалось, что сил бороться с холодом больше нет, в небе на минуту просветлело, снежную канитель пронзил вечерний солнечный луч, в природе развиднелось, и Ягердышка увидел сидящих на ледяной глыбе людей.

Он узнал их.

Один был белоголов, а второй, наоборот, черен и держал на плече рельс. Над ними неподвижно висели в воздухе Кола и Бала.

Он увидел их со спины и негромко, так как почти не было сил, закричал «Эй!»…

Ему послышалось, что они засмеялись чему-то своему, а потом снежная волна поглотила их…

Он из последних сил, вгрызаясь обмороженными пальцами в лед, пополз на смех и уткнулся носом в порог своего дома.