Владимир Личутин - Миледи Ротман

Иван, не промедля, буквально из-под ножа хозяина выхватил самый богатый кусманчик, возложил на тарелку тети Фиры и, как бы мимоходом, поцеловал ее веснушчатое запястье, покрытое золотистой шкуркою, похожей на пустынные солончаки. Метафора была приблизительной, импрессионистской, но Ротману приглянулась. Поэт, он и в гостях в самом-то хмельном, восторженном состоянии не забывал все оценивать художным взглядом, всякую подробность занося за лобную кость, как в невидимую записную книжку. Каждое неожиданное словечко сгодится на черный день.

Щука исчезла в один миг, как бы испарилась, оставив на блюде жирное пятно и унылый цветок с изогнутым черенком. С головою деловито разобрался хозяин, каждую мясную волоть из-за щеки и костяного лба близоруко промеряя взглядом; де, нет ли потайной косточки. Григорий Семенович так вкусно вкушал рыбку, что все невольно позавидовали ему.

— В головизне весь ум, — похвастал Григорий Семенович, причмокивая и облизывая пальцы. — Кто ест щучьи головы, тот долго живет.

— А на хрена попу гармонь? Сейчас, дядя, в цене не ум, а знакомства. Ты мне, я тебе. Рука руку моет. Толкача подмажешь — быстро поедешь. Как грибы, растут всякие РАО, АО, ЗАО и пр. Буквы, как вши, не разглядеть, а за ними миллиарды прячутся. Кому нужна твоя голова? — ядовито процедил племянник из Воронежа, выказывая цепкий практический ум. И Григорий Семенович вдруг почувствовал себя глубоким стариком. И Ротман посчитал себя уязвленным. — Кто прежде носил шляпу, нынче таскает чепчик дебила. Кто тянул сроки на зоне в полосатой робе, теперь примеряет костюм от Ферсачи. И знаешь, впору пришелся, в самый чик. А кстати, господин Ротман, вам в газете за строчку платят иль аккордом за статью? — неожиданно перекинулся племянник на Ивана. Но времени на ответ не отмерил, ибо Виля говорил сам с собою. Его прорвало, кудрявый молодец намолчался в гоститве, слушая всякую чушь, и от дилетантских россказней его чуть не стошнило. — Всем даю бесплатный совет. Пользуйтесь, пока добрый. Из верного источника: одна бабка сказала. Если набили чулки деревянными, то спешно переводите в золото иль капусту. Зелень не плесневеет, но прорастает процентами. Горбатый нам обещает рай, а всякая дорога в рай ведет через ад. Скоро советскими деревянными станут топить печи. Кстати, тонна деревянных тугриков заменяет три кубометра дров.

— Проверял, что ли, Виленька? — спросила дотошная тетя Фира и приставила к уху ладонь, похожую на цепкую лапку огородной ящерки.

— Проверял, тетя. Истопил за зиму два вагона. Мама Мира не даст соврать. Мама, скажи, что не вру. Они не верят.

Но у мамы Миры что-то не заладилось с пищеварением, и она лишь икнула.

— Виля, тебя назвали в честь Владимира Ильича. И Горбачев верный ленинец, — заверила простодушная тетя Фира. Ее глаза спрятались за натекшими студенистыми слезами, как в футляр, и старенькая радостно погрузилась в прошлое. В ее лице проснулось даже что-то от девических лет. — И я Ленина видела, да. Это в гражданскую было, мы тогда под Вяткой стояли. Нынче Киров. Холодно было, голодно, мы в обносках, босиком. Объявили по начальству, де, Ленин к нам. Ну, построили в шеренги, да. У соседа, помню, ничего не было в руках, а у меня винтовка. Вижу, по рельсам катит бронепоезд. На платформе стоит броневик. Крышка открывается, вылезает человек, да. Ростиком, надо сказать, небольшой, это правда. Плешивый, крикливый. Кричал по ветру, далеко было слыхать, да. Вскинул ладонь к нам и призывает: стойте до конца, не сдавайтесь белым гадам и не поступайте так, как это сделали двадцать шесть бакинских комиссаров, что добровольно встали на плаху с динамитом и подорвали себя. Надо сражаться до конца, надо убивать белых гадов. Хоть одного, да забери с собой в могилу. Ну, мы все закричали «ура»…

Тетя Фира заблудилась в прошлом, замолчала, позабыв о гостях.

— А разве Ленин Вятку навещал? — наивно спросил Ротман и как бы от своей неделикатности сел в лужу.

— Не перебивай. Тетя Фира говорит — значит, был, — строго оборвал Григорий Семенович. — Тетя, а куда дальше-то он поехал?

— Куда-куда… На кудыкину гору, вот куда. Залез в броневик и дальше поехал по войскам. Разве не понятно?

— Вот видишь, тетя… Ленин из броневика да сразу в мавзолей, а мы страдай. И Горбачев, как мышь, сколько нор нарыл, — не отступался племянник. Но его можно было простить, потому что его устами заговорило вино.

— Нет-нет, Ленин человек эпохи. Он лампочку дал. А то сидели бы без света. А Горбачев всем по квартире даст. Он слов на ветер не бросает.

— Ага… а гробы не хочешь? Две тысячи тонн золота спрятал и не подавился. Сами наелись, а теперь Коминтерн кормят.

— А ты откуда все это знаешь? — вступился за тетю Фиру Григорий Семенович. Он особо и не желал бы защищать Ленина, но хозяину было крайне обидно, что в его же присутствии ругали без его дозволения.

Зло оборвал дорогого родича банкир, тем нарушая всякое приличие. Тетя Мира может перенять обиду на себя, а там и греха не оберешься, прославит во все концы света. Ведь дорогие гостеньки тянулись за тыщи верст из теплых краев в дикое место не киселя хлебать, но сытных щей отведать, а тут им даже и ложку не подали. Какой тут резон от бездельной кругосветки? — Скоро, племянничек, впору станет не смеяться, но плакать. Все шишки повалятся на нас.

— Ну и что ж, что шишки? Шишки, дядя, тоже денег стоят, если их оценить в деньгах.

— Что ты все на деньги переводишь. Еще молоко на губах не обсохло, а он деньги… деньги. Как попугай, — вскипев, закричал Григорий Семенович, вовсе отказавшись от недавних мыслей, что доверчиво выкладывал наедине Ивану Ротману. — Деньги — тлен, горстка пепла. Дунь — и нет. И эта щепотка пепла управляет людьми, делает их иль всесильными, иль беспомощными рабами. — И тут Григорий Семенович неожиданно успокоился. — Были когда-то меновые кости, скальпы, бусы и тряпки, потом бронза и меха, золото и платина, теперь — бросовая бумага по сто рублей за кило…

— А ты проживи без капусты. За такую зелень люди трупами дорогу устилают.

— Мне ничего не надо, ни-че-го!

— Ну, па-па, — жалобно позвала позабытая всеми Симочка, с усилием вздернув хорошенькую, как бы изваянную из тонкого фарфора головенку, и в глазах ее проступило бешенство.

— Всё-всё… Музыку! Где музыка? Танцы-шманцы-обниманцы! Миледи, Миля, за пиано…

— Не могу. От музыки тошнит, — неожиданно призналась Миледи, но все отчего-то внимательно посмотрели на Ротмана. Тот недоуменно насторожился и едва слышно обрезал жену:

— Дура, не кочевряжься. Люди же просят.

Миледи не расслышала, пожала плечами, кинула на тарелку ложку винегрета и стала безучастно жевать, глядя в окно. Ей мерещился утренний сон: она беременная, с огромным животом лежит одна в больничной палате, а в изножье кровати лениво бродит кругами кавказская овчарка с обрубленными ушами и лижет ей пятки.