Владимир Личутин - Миледи Ротман

… У каждой букашки есть глазки, ушки и ножки. Глазки — чтобы лучше считать денюжки и не потерять тропки, по которой тащит тебя самозванец поводырь по бездорожью черт-те куда; ушки даны, чтобы слушать приказы, а ножки — чтобы скорее бежать от беды.

Но увы и ах!

Не спешат бежать русские людишки от мертворожденных, что стоят на распутьях и росстанях возле кладбищ и часовен, но покорно бредут к могилкам, будто повязанные цепью. Ну нет сил, милые, отбояриться от чертей, дух иссяк в долгих борениях с гадою, так хоть сметываетесь в тьмутаракань, рубите засеки, ставьте стены вкруг городищ, сбивайтесь в плотный груд в лесах за тыщи поприщ от гнилой столицы, чтобы никто из басурман не добыл вас по своей злобе.

Душа хочет быть прутиком, желает одиночества, но инстинкты тащат в груд, в скоп, в круто завязанный веник, чтобы не рассыпаться.

Вот и я, несчастливцев, бесприютный художник, желал бы не вылезать из берлоги, век бы торчал за мольбертом, но плоть моя воет, раздираемая похотью на волокна, и каждая крохотная волоть дерется меж собою, злобятся и терзают меня: одна ищет солененького или прокислого, а другой хочется сладкого или горького. Вот и умири их. Нет, проклятые мясища к душе не поклонить: монах-воин и тот по ночам стонет и мечется на стенки в своей келье, воем кричит, проклиная утробу сутырливую и встопорщеный уд, раскаленный зноем, что собою норовит заместить самого Господа.

… Зачем наехал Ванька Ротман из Городища и увел мою бабу? Ванька-ключник, злой разлучник, зачем положил на чужую деваху свой темный глаз? Иль других девок мало? Вон, толкутся по Слободе, как мураши, завивая юбки. Милка, очнися, зачем поменяла ежа на ужа? С ежом, конечно, не ляжешь в кровать в охапку, больно колюче; уж обовьется, прильнет к груди, но тьфу, гадко!

Надо бы посмотреть, как живет тот аспид рода человеческого, что однажды решительно осадил Милку и, взяв в полон, наверное, устроил ей красивую жизнь. Она так мечтала о рыцаре из волшебного замка, но как бы не угодить ей к змею горынычу в услуги, что заселился на «Шанхае».

А знаете, лучше притона не сыскать: в этих развалинах, обнесенных высокой стеною, самое место водиться разбойникам и шишам подорожным; отсюда по чужой кровице излетают крохотные нетопыри и, гнусаво воя, окружают с доглядом слободские избы, отыскивая малые щелки, чтобы проникнуть к чужому огню, схитить его и заладить семейное счастие. С проспекта видно было лишь верховое похиленное оконце на вышке, вполовину забитое фанерою. Сам же дом изрядно осел в землю, скособочился и хмельно пошел на сторону.

Братилов обошел усадьбу, сыскивая калитку, приникая глазом к прорехам в ограде, но видел лишь пустошь и травяной хлам. По тропке вышел на угор, откуда открывались поречные дали и волочащиеся по над поскотиною лохматые бураки осенних туч, сеющих мелкий водяной бус. Коровье стадо, глянцевея намокшими хребтинами, волоклось грузно через поздние луга, волнами накатывалось к водяной калтусине, осторожно нашаривая меж глинистых волосатых кочек знакомые переброды. Молодой пастух в брезентовом плаще коробом и кожаной кепчонке вальяжно сидел на гнедой кобылице, чуть откинувшись в седле назад, и, как генерал, провожал взглядом меланхоличных коровенок. Для острастки пастух всхлопывал плетью по раструбу резинового сапога и нарочито грозно кричал, правил скотинешку на вязкую домашнюю тропу.

Один серенький неприметный человечек на весь серый, покинутый, погружающийся в дремоту мир. И что чудного сыскать взгляду в этой осенней картине? Облака мокрого ивняка, куртины набухшего Иван чая, потерявшего яркий зазывный раскрас и сейчас покрытого комьями старой рыжей ваты, — все, что осталось от алых султанов. Да жирный, заскорбевший от старости лопушатник, густо забивший красную тропинку, ведущую к древнему роднику. Боже мой! Да если бы не этот случайный делец, торчащий, как вешка, на раздольных лугах, то и вовсе душе окоченеть от гнетущего одичания родимой сторонки, которую когда-то добросердые крестьянские руки уряживали до единой былинки, до осотной прядки, не давая и ей пропасть, прогоняя эти кормные заливные чищеницы через жалящую звонкую косу. Господи, сколько на этих раздольях было испето песен, искружено хороводов, завито семейных узелков, сколько испроливано слез и сколько случилось забавных историй, без которых не живет ни одно старинное русское место, сколько было ставлено в страду зародов и копен, меж которых загорались жаркие страсти, сколько тут скиталось слободских парочек, что в любовном опое наискивали себе скрытню, чтобы затеять игрище, сколько девок тут до времени потеряли себя, но сколько и заворожили своих богоданных, заручили их ласками, затягивая под копну на сенные одонья, и тут сладко тешились и строили детишек. Да и мужики женатые, на миг позабывши семейный строй и угорев от случайного огонька, на время теряли гулливую голову…

И вот на этих-то мирских пожнях, окаймленных болотом и рекою, остался лишь одинокий всадник, да он, Алеша Братилов, случайный соглядатай, тоскующим взглядом пеленающий родимые засторонки. Въехал бы в Слободу пастух на белом вихрастом жеребце, то вполне бы сошел он за посланника Апокалипсиса; он ведь и явится когда-то, никем не узнанный средь всеобщего разора и тупого сонного равнодушия…

Братилов на миг забыл, зачем он стоит на пустынном угоре, на этом буеве, на юру в легком плащишке-подергушке и резиновых сапогах, туго обнимающих икры, и в пузырчатой панаме, которую готов сбить с головы ветер-сиверик. Наверху все замутилось, космы рваных туч неслись, как настеганные, им некогда было замедлить и испролить обильного дождя; порою с неба мелко кропило, и тут же в рваной пестряди оголялась голубенькая льдистая иордань, похожая на Божье око. Братилов плыл взглядом вслед за небесными ратями, мерно покачивая дерматиновою сумкою, где покоились уютно две «московских» подружки и шматочек коровьего маслица. Всадник приближался вслед за стадом. Братилов уже узнавал обструганное ветрами, прокаленное дождями и солнцем лицо и машинально, приподняв сумку, потряс ею, как бы призывая первого встречного в собутыльники. И зачем вставила судьба ему художное третье око? Сейчас, когда бы можно по-простецки выпить у горящего камелька, заложить бутылечек за воротник и забыться на убогом диванишке, он, Алексей Братилов, зачем-то жадно впитывает эти унылые русские пасторальки, умиляется ими, терзает душу, как в последний день мира, словно бы уготовано нынче же ослепнуть навсегда. И душа-то христовенькая никак не устанет, не надорвется от слезливых щемящих чувств, что зовутся извека любовью к родимой стороне. Я ничтожный, никошной человеченко, и в какую награду Господь вместил в меня такую душу? Лучше бы соскрести эту печать и в общей заурядности неприметно скоротать остатние годы. И как права, наверное, была покоенка мать, что, изведясь от жалости к беспутному сыну, в горячке орала так, что слышно было на улице: «Лучше бы ты шофером работал! И что ты жизнь-то коптишь, непутний? Ни семьи, ни детей… Ху-дож-ник…»