Владимир Личутин - Фармазон

И вдруг из угла, любовно убранного, где прежде висел мужицкий Бог, в упор глянули знакомые нерусские глаза из-под припухлых век.

– Жалеете о прошлом? – тихо спросил Тимофей пересохшим голосом.

– Жалею. Да-да, жалею. А что, нельзя? Запрещено? Наплевать, чему поклонялись? Стереть из памяти, вырубить, забыть под страхом наказания. Вы этого хотите? А я его люблю. Я его люблю. Смейтесь, хохочите. Ну! – вдруг с искренним вызовом заговорил Тяпуев, но, наверное настороженный внезапной тишиной, осекся.

– Ну что вы, Иван Павлович! Кого ведь куда клонит.

– Я не уклонист. Вы не смешивайте меня. Еще нос не дорос. Я всегда знал, чего хочу, и шел прямо. Я подлости не терплю. Вам меня, молодой человек, с пути не сбить. – Тяпуеву было неловко разговаривать сидя, он сам себе казался маленьким и невзрачным, выходило так, что его вроде бы судили, обвиняли в дурных намерениях, и потому он медленно, с усилием выпрямился за столом, точно подымая на плечах неимоверной тяжести груз, накренился над столешней на полусогнутые руки и так застыл, цедя брезгливые слова. – Я и раньше-то не любил, кто шатался. Я подлости не терплю. Всяких приспособленцев, возвращенцев и развращенцев. Я бы тех к…

– Ну простите, простите, – по-прежнему тихо, извиняющимся тоном сказал Тимофей, но тут же не смог сдержаться и с некоторым любопытством поддразнил хозяина: – Но ведь была крайность, признайтесь. Значит, и вы уклонист, а? – Он торжествующе засмеялся. – Значит, и вы были уклонистом? Прямым уклонистом.

– По крайней мере, не было такой разболтанности. Он всем воздавал. Он вашего брата держал в ежовых рукавицах. На пять минут опоздал на работу – и под суд. Если и пережимал палку когда, так единственно ради всеобщего счастья.

– А где же радость освобожденного труда? Но если бы вам воздали? Если бы вас… – Тихий извиняющийся голос, однако, звучал упреком. Но Тяпуев уже столько слыхал подобных речей, столько было просыпано впустую слов, что они казались для него блажью бездельного человека.

– Вам не понять пока. Вы не доросли до понятий, вы не можете размахнуться умом на всю страну. Кругозор не тот.

– Ну где мне, – сдерживаясь, протянул Тимофей. И тут Коля База, не стерпев более, вдруг завопил:

– А-а-а…

Все облегченно засмеялись, дурашливый нелепый крик соединил столь разных людей, и они, отъединенные от огромного мира бревенчатой стеною, долгими верстами и кромешной мглой, почувствовали тайную, тщательно скрываемую общность: всех их съедал червь тоски, скуки и обиды.

– Свободы хочу, сво-бо-ды… Дайте свободы, – канючил Коля База. – За нее, за милую, грянем. Чтоб чертям тошно.

– И верно. Хватит самоедством заниматься. Как тараканы в банке. – Бухгалтер тоже вознес над головою стопку. – Грянем по махонькой и освободимся. – Однако спор, наверное, занимал Сметанина, и он тайно злорадствовал над Тяпуевым. – Собрались культурные люди в кое-то время поговорить о культурных вещах, так давайте, черт возьми!

Тут дверь едва слышно скрипнула, поддалась в притворе, откатилась, и за общим гамом не услыхали сидельцы, как на пороге вырос Гриша Таранин. Только заметив взгляды, обращенные в его сторону, он поклонился и запоздало постучал костяшками о косяк.

– Кто тут про свободу? Дайте вам ее, дак живо ножиками перережете. Вчера сопляк в Слободе зарезал старуху за трешку.

– Он подслушивал. Он под-слу-шивал! – грозно воскликнул Сметанин. – А может, у нас заговор.

– Брось, брось трепаться, – хмуро остановил Тяпуев. – Проходи, Григорий Петрович.

– И подслушивать не надо. От вашего крика покойники встанут. У вас мода худая, Федор Степанович. Вы все над старыми людьми смеетесь. Ой, отольется.

– Старые-то люди лежат на печи да грызут кирпичи…

– Больно смешно. А я знал, что вы здесе-ка. Лежу на печи, и словно кто позвал: иди, Гриша, навести лучшего друга, ему там тоскотно одному-то. И вот собрался, и пришел.

Удивительные люди, что их держит, что их крепит друг подле друга; какие связи обручают, почти ненавистных; какая таинственная игра соединяет их? Со стороны просто странно глядеть на них, ей-богу. Тимофей слегка отодвинулся в тень простенка, само холостяцкое пиршество его не занимало, дух винный мутил ныне, но было любопытно наблюдать, как сквозь стекло, освещенное изнутри, за теми людьми, что безмолвно толклись в комнате, по-рыбьи разевали рты и были вовсе иными, раздетыми, что ли, почти нагими духовно, неприкрытыми и неприбранными; и чудилось, что можно проникнуть в их душу, самое таинственное и сокровенное. Тимофей насмешливо и угрюмовато улыбался, забыв о себе и причине, приведшей сюда. В общем-то, лишь трое вели застолье, пили и ели, по-мужицки лезли в одну сковороду, елозили в подливе, макали, мусолили щуку, обсасывая каждое перо, словно бы только эти трое и были одной общей крови и одного языка, а другие очутились из иного племени. Бухгалтер сел на любимого конька, ерничал, вил словеса, пускал пыль в глаза, смеялся над ближними, а Коле Базе и старику было приятно и лестно, что они вот вдруг угодили в такую компанию, куда не каждый вхож, а потому хихикали и заглядывали Сметанину в глаза.

«Странно, есть птицы, которые осенью с севера бегут на юг, пешком драпают пять тысяч км, а весной обратно…» – «Вы уже рассказывали, Федор Степанович». – «Ну и что, не грех повторить. А вы на ус мотайте. Ты отчего здесь, Гриша? Да потому здесь, что баба твоя Полька тебе отставку дала, с другим амурничает… Пять тысяч км драпают, заразы, – восхищенно воскликнул Сметанин, и моржовые глазки, покрасневшие от вина, заблестели в хмельном волнении. – Рожать захочешь, не туда побежишь. На птичьем-то паре, да пять тысяч км, это же надорваться и сойти с ума. Это чтобы яичко кинуть. Пусть кокнут, чайки сожрут, песец выпьет, медведко наступит. При-ро-да! Во! – Бухгалтер вскинул палец. – А ты, Колька, бабу найти не можешь. Против природы пошел, и она тебе отомстит. Природу надо уважать! Ты семя попусту кинешь, другой зря источит без нужды. А как тогда народу держаться, откуда силе быть? Поняли, куда гну? Ведь школу нынче закрыли». – «Я не-не… Я насчет природы железно! – возражал Коля База. – Я природу не обижу». – «А сам-то, Федор Степанович, чего худо природу крепишь? – хитро закинул крючок Гриша. – Одного замесил, да и опара, выходит, скисла…» – «Я не в счет. Я другое дело». – «А-а-а…»

Тяпуев не вступал в разговор: видно, что-то мучило его и тревожило, и потому он часто хмурился и катал желваки. Тимофей взглядывал порой на хозяина, тот чувствовал, наверное, внимание к себе и, не сдержавшись, придвинулся вместе со стулом. Обнаженная худоба черепа, неожиданная переменчивость облика, очертаний скул, носа, лба поразили Тимофея, и он внезапно подумал, что совсем недавно в жутких для себя обстоятельствах вроде бы видел уже подобное лицо.