Владимир Личутин - Фармазон

Случившееся оглушило Колю своей нелепой неожиданностью, и отрезвление, возврат к жизни казались мучением. Так бы сейчас залиться спиртом, так нагрузиться вином, чтобы впасть в беспамятство и сгореть вовсе в невозвратном сне. «Вот и прикатилось Рождество господину под окно, – усмехнулся над собою, рассматривая мосластые тугие ноги. – Топать им, родненьким, хоть до края света и не стоптаться. Но куда? По какой цели? Мамы-то ведь нету-у».

Коля затравленно осмотрелся, его зеленые глаза хищно заузились. Зинка испугалась этого ненавистного взгляда и отпрянула. Обрезаться можно об его острое лицо, опаленное изнутри непрестанным беспокойством: ветер ли, морозы ли высекли морщины у глаз, а может, первое великое горе так отпечаталось на Колькином обличье? Гусиные лапки были белыми, словно вчера проступили сквозь бронзовую кожу. «Где одежда?» – спросил Коля База глухо, отворачиваясь от женщины. Еще долго не простит он ее, подсмотревшую чужие слабые слезы.

«Не пущу, не пущу. Ты куда намерился на ночь глядя?» – заволновалась Зина, а внутри все разом опустилось, завяло, точно суховеем опалило. Горестно потухла Зинина душа и заточилась обидой: «Кому отдала любовь? Кому покорилась? Разве поймет когда лиходей, разве оценит? Даже струну дергать без жалости, и та лопнет. Дак железо ведь». Но не дала женщина волю обиде, напрягла нехитрый умишко, полный тоскливых мыслей, желая удержать любимого возле. А что может быть сильней ласки? Ею лишь и можно оплести, заманить и утопить в себе. Только бы пробудить в нем охоту, а там уж все в ее власти. Распахнула халатик, привалилась боком, запела тихохонько, прерывисто; голосишко, задавленный в груди, едва строил слова: «На тебе, Колюшка, тетерку нещипаную, нетеребленую. Сам тереби, да от людей береги». Пропела, и самой стало совестно, даже уши вспыхнули. Но Колька лишь скривился, скоро оделся и вышел.

Его подхватила студеная, железом отдающая мгла и повлекла. Мороз вроде бы отмяк, но с моря северянин подул, и отсыревший перемешанный воздух пробивал до костей, казался невыносимым. Сгорбился Коля База и, как нищий с паперти, будто калика перехожий, потащился заметенной улицей без смысла и желанья. Зинкина песня вдруг всплыла и обидно прилипла к языку: «На тебе, Колюшка, тетерку нещипаную, нетеребленую. Сам тереби, да от людей береги». Хороша тетерка, нечего сказать: ни одного рулевого пера в хвосте. Весь пух на перинах оставила. Двоих-то сколотышей имеет, дак не ветром же надуло, не в капусте же нашла. Ей бы захомутать да погонять. У нее система бабская… Домой бы кинуться, в родные стены, загородиться от всех, пропади все пропадом, гори синим пламенем. Но как представишь, что без матери дом, – жуть синяя. И чего бы ей не жить? Пенсию принесут, только распишись. И не болела ведь особо. Взяла и украдкой сбежала. Поди догони, верни обратно… А чего бы не жить? Я при деле, не оболтус, сыты-обуты. Ну, когда опохмелюсь, бутылочку на троих, дак для тепла лишь, не для пьянки. Взяли систему помирать, не сказавшись. Гонят их, донимают?

Только тут спохватился парень, что неловко, зло подумал о матери, как о живой. И словно бы подслушав, небо раздернуло занавеси, и лунный объедок смирно и робко осветил землю. Подсмотрел ли? Пожалел ли одинокого и заплутавшего и подложил под ноги тропу, чтобы не огруз человек, не увяз в полночных снегах. Далеко ли до беды?

Коля задрал голову и увидел стол, на столешне гроб и руку, свисавшую наружу. Пальцы шевелились и делали какие-то знаки. И снова с такой силой защемило сердце, что Коля завыл уже сухим выплаканным голосом: «Мамы-то не-ту-у». На дальнем подворье залаяла собака, чужая непонятная тень скользнула по пепельно-серому сугробу – и пропала.

«Ма-мы-то не-ту-у…»

«Негодяй же я, какой негодяй, – вдруг устыдился Коля своей прежней разгульной жизни. – Чего добивался, скажи, пожалуйста? Матери-то через меня была не жизнь, а каторга. Несладко пришлось, фраер несчастный».

Была кованая кольчужка поверх души, мелкоячеистая, ладная, надежно прикрывала грудь от любой коварной стрелы, а тут впервые настигло копьецо и больно пронзило, и потянуло за жаберку со злой надсадой, и потекла вон вся пустая водица, прежде заливавшая сердце, и вздохнула тогда, заворочалась совесть. И, ощутив собственное бескрайнее сиротство, человек пусть и ненадолго, но пожалеет вдруг всех сирот, живущих на миру.

На глаза попалась креневская банька, овеянная лунным светом, и это одинокое строенье в углу пустыря показалось таким убогим, заброшенным и печальным, что Коля База вновь устыдился себя. Облака раздернуло вовсе, небо фиолетово загустело, звезды, ознобно дрожа и переливаясь, повисли над землею, как рождественские яблоки, готовые сорваться: каждой душе по яблоку. Снег искрился, похрустывал, охотно пригибался под валенком, манил лечь и уснуть. Знать, усталость последних дней борола Колю.

Дрова на горке были так и не собраны, их запорошило уже. «Дурак, наделал старику работы». Колька подошел к дверце, жидковатой на вид, неловко и просительно постучал, приложил ухо. Потом требовательно брякнул, словно бы ожидая особой радости от Креня. Старик прошаркал через сенцы, заспанно и болезненно спросил: «Кто там?» – «Открой, это я, Колька!» – «Что, дня не будет?» – «Открой… Хочу взглянуть на тебя. Повиниться хочу». – «Чего? Я уж вина вкус забыл», – не расслышал бобыль, а может, и притворился глухим, но уходить отчего-то медлил, мялся, и закоченелые половицы скрипели под ногой. «Повиниться, говорю, хочу, глухой хрен. Прими меня. У меня мама нынче померла. Нету мамы-то, нету-у, понял?» – «Все там будем. Ну чего тебе?» – «Повиниться хочу, стыдно мне». – «Сколько раз говорено, вина не держим. Не потребиловка, чего пришел на ночь глядя? Уходи подобру». – «Дурак, глупый ду-рак! Хоть раз в жизни выслушай умное слово. А то и подохнешь дураком! – злым дрожащим голосом закричал Коля База, возмущенный тем, что не поняли и не приняли его чистых намерений. – Скоро ведь на живодерню, от нее не спрячешься… Хочешь, запалю, как вошь на гребешке? Система! Понял, ты! Дрова-то я раскидывал, понял, старый хрыч? Поленьями обложу и запалю, понял?»

За дверью всхлипнуло, по-голубиному простонало. Крень потоптался в потемках и, не проронив ни слова, только тяжко вздохнул и убрел к себе, хлюпая обрезанными катанцами.

Если бы Крень имел в своем обзаведении зеркало, то, глянув бы на себя, он поразился бы перемене, случившейся с ним: с обугленного синего лица, закиданного неряшливой клочковатой бородой, нынче не сходила блаженная смирная улыбка, словно бы что-то неведомое и святое открылось вдруг человеку, недосягаемое для прочих. Он словно бы зачеркнул всю прожитую жизнь и только что проклюнулся из материнского лона, распахнул наивные непонятные глаза и улыбнулся радостному желтому блеску золотой серьги, качнувшейся в мочке бабьего уха. Обычно тусклые, заплесневевшие глаза старика обрели новое выражение, в их глубине затеплилась искорка и не погасла. Раньше бобыль любил вспоминать, долгой и злой памятью он тешил себя, травил и побуждал к жизни, уход знакомых печищан воспринимал с насмешкой и облегчением. И вдруг все забылось разом, и даже призрак отца не навещал более Креня, и красноглазый сердитый байнушко не портил житья и не строил козней. Как, оказывается, хорошо и легко жить беспамятному человеку. И раньше Крень говорил мало, больше в гневе, когда кто-либо из однодеревенцев задевал его пакостным словом. Нынче же он являлся народу с высоко поднятой головой и неизменной блуждающей блаженной улыбкой. Мальчишки копились за его спиною, корчили рожи, крутили пальцем у виска и пели: «Мишка глупый, нету пупа»; бабы же теперь жалели Михайлу и все порывались навестить бобыля и привести в порядок его заброшенные хоромы. Уже мало кто помнил Креня молодым, удачливым и красивым, и так мыслилось, что бобыль явился на землю уже старым, несчастным и одиноким. Но когда к бобылю просились в гости, он украдкою вынимал из дверного полотна табачный сучок и пристально разглядывал пришельца, словно в тюремный зрачок, однако не впуская за порог. И даже в эти минуты его лица не оставляла смирная расплывшаяся улыбка.