Леонид Леонов - Пирамида. Т.1

Похоже, в серийном выпуске людского множества природа наложила всего понемножку в паек девицы — ума, носика, голоска, не говоря о прочем... Но вдруг поймал мимолетный, из-под приспущенных век всегда дразнивший интеллектуальную элиту мерцающий блеск, подобно рудным спутникам нередко сопровождающий недоступное ей сокровенное, сверханкетное знание. Какая-то грустная жемчужинка скрывалась внутри невзрачной раковины и, при понятном нетерпенье, не вскрывать же было обеденным ножом намертво стиснутые створки. Вдруг возобновилось погасшее было очарованье той, первозимней поездки, в том и состоявшее, что тема Дунина никак не совпадала с официальными тезисами современности, так что взявшемуся за ее реализацию смельчаку, при условии хотя бы однопроцентного шанса на удачу, пришлось бы посвятить делу всю жизнь. А отсюда вытекало, что скромные производственные расходы в пределах двух бутылок ситро и нескольких часов безделья вполне окупались ценностью заготовляемого впрок сценарного сюжета. Затем последовал безукоризненно построенный без обязательств или знаков препинания сорокинский монолог, имевший целью чисто гипнотическое прирученье дикарки.

На сей раз он начал с того, что девица выглядит теперь несравненно свежее, нежели в незабываемо-романтический вечер их первого знакомства, даже со скандинавским оттенком, пожалуй, что дает ему, режиссеру, основания называть ее сегодня фрекен. Кстати, он иносказательно попрекнул Дуню за ее жестокое молчанье, хотя проявленные им в прошлый раз широта натуры и красноречие давали ему надежду на ее хотя бы беглый телефонный звонок. Однако прошел месяц, другой и уже начался четвертый, в течение которых забытый ею передовик кинопроизводства последовательно утрачивал сон, румянец, аппетит, самый оптимизм, наконец, без чего ихнему брату, киношнику, надо лавочку закрывать. И якобы за истекший срок он, Сорокин, минимум дважды исколесил вдоль и поперек старо-федосеевскую окраину в поисках старинного паркового массива, но так ничего и не обнаружил в их на редкость тоскливом районе, кроме старой свалки да запущенного кладбища. Разумеется, он мог бы через суд взыскать с нее издержки на лекарства, потраченный бензин, за бальзамический воздух в дорогом санатории полузакрытого типа, куда ему придется поехать для поправки расшатанного здоровья, если бы не спасительная Дунина принадлежность к разряду травок, птичек, родничков и прочих бесконечно милых и безответственных явлений природы. Но известно ли фрекен, что все подобные злодеянья записываются на небе именно в черную книжечку специального назначения?

— Так с невинным видом вы подрезаете мне крылья вдохновенья, которое вот поневоле приходится искать в вине... — заключил он, наливая себе перцовки.

— Вы напрасно думаете, что я пожалею вас, — сказала Дуня.

— Но разве вам не очевиден ущерб, нанесенный вашим поведением важнейшему из искусств, как его определил один товарищ?

— Незаметно, — и покачала головой.

— Оно зачастую незаметно и врачам. В том и состоит тактика наиболее зверских недугов, что мы еще цветем, когда, приладившись втихомолку, он уже гложет в нас что ему повкуснее. У Фабра есть отличное описание такой трапезы богомола. Это продолговатое насекомое типа саранчи...

— Я читала. Все равно не пожалею.

— Так мало жалости в юном сердечке? — опрокинув рюмку, усомнился Сорокин.

— Нет, а просто вы мне уже говорили это. У меня хорошая память. Нельзя на одну и ту же монетку что-нибудь два раза покупать.

Он впервые пригляделся к ней.

— Неужели, в прошлый раз? Прелестно, вы жжетесь нежно, как молодая крапивка, — засмеялся он, водя вилкой по тарелкам. — Продолжайте в том же духе... это щекочет, я люблю.

— И вам часто бывает в жизни так щекотно? — с блестящими глазами и так тихо спросила Дуня, что можно было и не отвечать.

Прозвучавшее в вопросе раскатистое эхо, словно резонатором ему служила вся старо-федосеевская пустыня за ее спиной, несколько озадачило Сорокина. Лишь теперь какое-то неблагополучие почудилось ему в его собеседнице... И прежде всего бросился в глаза убийственный цвет лица, словно истекшие месяцы провела взаперти и без солнца. На время их беседа прервалась, — расшалившийся Дымков подарил своей даме очередную шутку, на сей раз над метрдотелем, принимавшим срочное распоряжение от азербайджанского тамады. Почтенный господин во фраке внезапно оказался стоящим на голове, чудом сохраняя равновесие на яйцевидном выступе черепа, причем, не балансируя нисколько, продолжал записывать заказ в своем рабочем блокноте. Характерно, что Сорокин издали испытал слабое головокруженье, даже осунулся слегка, и крайне сожалел потом, что не обратил внимания — загибались ли фалды при этом, тогда как сама жертва не испытывала какого-либо болезненного неудобства или удивления, равно как и участники банкета, логически связавшие необычное оптическое происшествие с перерасходом спиртных напитков. Все прекратилось, как только дымковская дама в наказание за проделку небольно, букетиком крымских фиалок хлестнула его по руке.

— Ну, что же замолкли вдруг? — тотчас оживилась Дуня. — Или вино перестало действовать на крылья вдохновенья?

— Видите ли... — замялся тот, — видимо, иногда оно прикрепляет их к ногам, отчего происходят довольно курьезные явления. — И пристально посмотрел на собеседницу, но ничего кроме прежнего простодушия не прочел в ее лице.

Пожилой, добрый официант подошел сменить сорокинское блюдо и почему-то вместо заказанного принес Дуне горячий чай, на свой риск прихватил миндальное печенье. Она поблагодарила его долгой улыбкой, когда же, подчиняясь непроизвольному влеченью, взглянула наверх украдкой, красивая дама, в знак примиренья, что ли, кормила Дымкова с ложечки мороженым, и тот с комичной птичьей ужимкой склевывал едва протянутое ему лакомство. И косвенным образом эта фамильярность уже назревшей между ними близости еще более укрепила Дуню в решенье, ради которого только и приехала сюда.

— Мне очень приятно снова видеть вас, фрекен, — сдвигая в сторону незаконченный борщ, приступил к делу Сорокин. — Не скрою, у меня сейчас крайне трудный период, гoним по километру пленки в сутки. Уже темнеет, а с вечера я должен раздать уйму заданий на завтра...

— Я понимаю, — скорбно кивнула Дуня.

— Судя по внезапности звонка, что-то аварийное стряслось в вашей романтической усадьбе... Что именно?

Вместо ответа она мучительно помотала головой.

— Мне прошлой ночью так умереть хотелось! — и всхлипнув, беспомощно утерлась той же смятой салфеткой.

— Спокойнее, фрекен, мы не одни. Ваш голос давеча и вот глаза теперь позволяют заключить о степени ваших огорчений. И рана где-то в окрестностях сердца... Однако диагноз требует уточненья. Да перестаньте же, — прикрикнул он шепотом, потому что слезы бедно одетой девицы могли быть превратно истолкованы кем-то со стороны. — Покажите же мне ее! Общенье с художником или врачом неминуемо требует полной откровенности, в некоторых случаях даже обнажения.