Леонид Леонов - Пирамида. Т.2

Конечно, в сложившихся условиях хозяйке полагалось бы соблюсти внешнюю видимость, будто ничего особенного не случилось, но она взирала на пострадавшего с видом такого лукавого и торжествующего превосходства, что тот передернулся весь от тика в лице до намертво сжавшихся кулаков — за спиной, разумеется.

— Не совсем понятно, что именно развеселило вельможную пани? — процедил он сквозь зубы. — Однажды она спятит в своем подполье и, заблудившись, навечно останется бродить по лабиринту призрачных галерей. Вы находите — в самом деле так смешно, что я пытался сберечь вам рассудок?

— Хотя вы и сняли у меня груз с души, — сквозь зубы посмеялась Юлия, — но не кажется ли вам, Сорокин, что вы достаточно унизили меня своей ученой бодягой? Даже непонятно, как вы достаете с такой глубины, причем с таким разнообразием? Один ваш биограф рассказывал, что в своем творческом поиске вы брались за все... буквально на все руки мастер, сочиняли цирковые репризы и баптистские гимны, страдания для сельской самодеятельности и воззванья к зарубежным профсоюзам, хохмы для конферансье...

Сорокин жестом остановил ее поток:

— Пани права, у меня не было великой родни, я трудно выбивался в люди. Правда, отец сподобился принять участие в шитье мундира киевскому вице-губернатору и с тех пор ремесло иглы почитал высшим на свете. Чересчур громкая мама, если помните, прочила меня в скрипачи или, на худой конец, в Биконсфилды, и кто знает... если бы не ваш дед! Но искусство у нас тоже скользкое и жизнеопасное занятие. Даже гений под старость наживает душевную грыжу, а мне...

В таких беседах они понимали друг дружку с полуслова:

— ...что не помешало вам, однако, сколотить себе славу злого и неподкупного критика!

— Ну, в наши дни, — развел он руками, — авторитет неподкупности достигается систематической недооценкой ведущих произведений, причем украденное у автора тотчас зачисляется толпой на текущий счет критика в качестве тантьемы за неусыпную заботу об умственной девственности читателя. Словом, я мог бы одной статьей зарубить свою славу наповал, если бы не кормился на ее купоны. Но здесь пани Юлии предоставляется случай вдоволь поиздеваться над исканьями незадачливого путника, бредущего в пустыне к манящим миражам впереди...

Затем последовало вовсе туманное, без какого-либо очевидного смысла, доверительное признанье в назревающем будто бы после стольких житейских разочарований намерении поискать душевного покоя в одном из суровых северных монастырей, которые к тому времени, по его расчету, должны были снова расплодиться на Руси... И вдруг с кроткой лаской в голосе, как бы оглаживая привязанную бороду, справился у милосердной пани — как на ее притязательный вкус, пойдет к нему архимандритская, для начала, митра?

Сама по себе необычность хотя бы и явного розыгрыша заставляла вникнуть в сказанное. В конце концов история человеческого духа знает немало нравственных переломов, в том числе и во утешенье жажды из иного источника. Целую минуту их диалог, ввиду полной секретности, велся молча. Примечательно, что отшатнувшаяся к спинке Юлия дрогнула и промолчала, когда режиссер Сорокин незлобиво, в знак прощенья и как бы пробуя себя в новой роли, коснулся губами ее лба. Вслед за тем обратился к ней с отеческим увещаньем не огорчаться его отходом от суеты житейской, ибо до пострижения в чин иноческий еще успеет завершить начатую в Киеве игру. После чего беседа продолжилась в мирных тонах, словно и не было ссоры, и хотя гаерская пантомима обращала сказанное в шутку, дальнейшие отношения непримиримых друзей заметно смягчились с перевесом в сторону режиссера.

То был, пожалуй, наиболее подходящий момент открыть Юлии, что в задуманном для нее сюжете героиня в последовательных стадиях возрастного разрушенья будет проходить мимо ею же призванных к жизни, обольстительных и нетленных созданий, и не решился — не по нехватке мужества сказать напрямоту, что ей придется играть малопривлекательный для молодой женщины образ по ту сторону человеческого полдня — вплоть до старухи в седых космах и с клюкой, а из вдруг возникшего сомненья — поймет ли гуманистическую емкость предлагаемого образа? Слишком надменно улыбалась она на его старанье замять вот еще один, и в том же вертепе анекдотический инцидент:

— Очень мило с вашей стороны, Сорокин, что, заботясь о моем психическом здоровье, самоотверженно пренебрегаете своим... Но кто бы мог предполагать в вас такую фантастическую энергию? Я даже ждала, что вы сделаете сальто там, вверху, но как всегда вы обманули мои ожидания!.. И все же, боюсь, здесь потребуются приемы похитрее. Если не утомились, не ушиблись, может быть, продлим наши занятия?

Но обнаружилось, что нет нужды идти на усложненье эксперимента — добытых сведений консультанту достаточно для авторитетного заключенья. К исполнению обязанностей он приступил не раньше, однако, чем водворил неуязвимого герцога на прежнее место, проявив на сей раз безукоризненную акробатическую технику, и затем с воображаемой шляпой в руке расшаркался перед ним за доставленное беспокойство. Такая злая решимость сквозила в его движеньях, что Юлия приготовилась к самообороне. Она с шутливой похвалой отметила трогательную слабость режиссера по-львиному бросаться на чуть замеченную достопримечательность, чтобы немедля исчерпывающим толкованием обогатить человечество.

Тот в ответ лишь пальцем погрозил шалунье, и можно было ждать, что беседа, прерванная практическими занятиями, возобновится в духе легкомысленной забавы.

— Итак, генеральный тезис всяческой самодеятельности, включая политическую, «не боги горшки обжигают», — возвращаясь к ранее высказанной мысли, добавил Сорокин, — разумнее понимать лишь в том смысле, что гончарное ремесло не является основным занятием богов. Их назначение делать чудо, каким и является образование из ничего первичных идей, из коих впоследствии во взаимодействии с веществом нарождаются все виды сущего...

Для лучшей внезапности задуманного мероприятия и требовалась соответственная подготовка жертвы через усыпление умственностью, и режиссер тем смелее выражал некоторые мысли, что вблизи не имелось ни доверчивых тружеников, которых они бы могли увлечь в пучину чуждого мировоззрения, ни штатных блюстителей официальной истины, способных усмотреть в поэтическом образе злонамеренную религиозную пропаганду. Последних должно несколько примирить очевидное у него расхождение с церковной, в семь дней, программой творения, тогда как по знаменитой гипотезе товарища Скуднова, высказанной им еще в тридцатых годах на всесоюзном съезде избачей, процесс мирообразования занял гораздо более продолжительное время. Но и фантастической сорокинской теории, как-никак разоблачающей пресловутую мистику, нельзя отказать в известной стройности, даже без скидки на импровизацию в напряженных условиях чуда.