Леонид Леонов - Пирамида. Т.2

«За время моего пребыванья здесь мне довелось вдоволь повидать уйму крайне причудливых вариантов распятия человеческой души, — в полном согласии с ожиданием собеседника заговорил напоследок гид. — Признаться, меня самого смущает неуместно-иронический тон моего рассказа о вещах, без смягчения которых легким юморком рискуешь сорвать себе голос. А тут не принято шуметь: в царстве призраков не слышны ни лязг, ни плач, ни смертный вздох и выстрел. Вдобавок не Вергилий я, да и ночи не хватит обойти тьму кромешную из края в край... Нет, вы спустились к нам не во утоленье любознательности начинающих мудрецов — постичь смысл бытия... той некрасивой чьей-то игры, — наделив несмышленого еще младенца крылами бессмертия, постепенно укрощать его порыв превращением в прах и падаль. Вас привела сюда насущная потребность заглянуть в щелку под крышку гроба, чтобы приучить себя заживо приспособиться к неизбежным фазам существованья впереди, не так ли? Так не робейте же: мне удалось предохранить себя от прижизненного тленья, и я охотно поделюсь своим секретцем на случай невозможных невзгод...»

Потребовалась пауза раздумья, чтобы не испугать неофита формулой примиренья с ожидающей его судьбой:

«Здесь люди активно, не покладая рук, участвуют в своей собственной переплавке на высшую ступень праведности, которая раньше вознаграждалась талоном на сомнительную койку блаженства где-то в небесах, а теперь на вполне реальную, пенсионную, земную с обязательным, однако, отсечением всех тысячелетиями навязанных нам и предусмотренных в циркуляре вредных склонностей, радостей и потребностей. В общем котле с постоянным подогревом я перестал сомневаться в праве истории распоряжаться моим телом по усмотрению вождя, тем более что здравый смысл растлевает не только обязательное перед ним благоговенье, но и трудовую дисциплину. Так обучился я даже морально вживаться в любую ситуацию, с комфортом располагаясь к ночлегу на промерзлом барачном тюфяке с поленом под башкой... По счастью, у меня нет детишек, чья жизнь для зэков является наиболее убедительным аргументом следователя за признанье любой вины, если не считать... словом, я быстро терял сознанье на допросах! В вашем возрасте и я тоже едва не поддался соблазну легчайшего бегства из себя, оставляя им на потеху и расправу гадкий мешок с костями. И не скотская жажда жизни, заставлявшая моего соседа по нарам жрать клопов для добавочного калоража, и не надежда на чудо помогли мне создать оправдавший себя впоследствии заслон от черного ветра, едва не погасившего уже шатавшийся огонек личности. Не робейте, я подарю вам секрет моей здешней долговечности: глядишь, и вам пригодится впереди...»

Чем дальше, тем глубже раскрывалась юноше логика предлагаемой ему веры:

«Лагерное посвященье в наше членство начинается с мужественного усвоения основной местной заповеди — „ни о чем не скули, не надейся, не жалей, не жалуйся, не жди“. И если, по утрате всех связей с жизнью, воля быть чуточку сильней отчаянья, то последним, недоступным для изъятия сокровищем человека остается мысль, которая творит себе неразличимую игрушку — миф. Как всегда в прошлом, чем теснее становилось снаружи, тем больший простор открывался внутри себя, там и народилась древняя, в условиях свирепого римского диктата небезопасная мечта бедных об утопическом царстве правды и всяческого изобилия, она пандемически охватывала целые континенты порывом к тому духовному совершенству, когда радость вступления на райскую стезю превозмогает лютую боль мученичества и самое орудие казни становится эмблемой святости. Так возникло призванное смягчить сердца богачей вероучение о царстве небесном, исходя из той же предпосылки, что житейские невзгоды суть естественные шипы райских роз, я шел туда по смежной земной тропке».

Дальнейшую еще более жгучую исповедь зэка, как если бы собственную свою, Вадим слушал в испарине ужасного волненья, но в беспамятстве растворилась сумбурная соединительная ткань, остались лишь неугасимо пламенные заключительные строки:

«За успешные показатели в перековке мое имя четвертый год красуется на доске передовиков, что обеспечило мне не только перевод с седьмого горизонта на первый, но и эту встречу с человеком извне. Мне верят, что не сбегу отсюда не потому, что некуда, но и незачем. Мои близкие умерли с горя, и вот не могу простить себе, что стал причиной их гибели. Вдобавок благословляю доставившую мне смысл бытия целенаправленную неволю, отвергаю пряные жирные специи, которыми в качестве гарнира цивилизация отравляет насущную пищу человека, и презираю смешную свободу мух сновать по своей насекомой прихоти, — сквозь зубы, тоном присяги и почти с ненавистью процедил он. — Из-за расплодившегося их множества уже послезавтра людская особь станет цениться не по внешнепаспортным признакам принадлежности к роду человеческому, а лишь по стоимости личного вклада в общественный прогресс — горе тем, чья отдача окажется ниже получаемого на прожитие! И оттого, что с изначальных времен все великие имена известны наперечет, заодно будет биологически процежено творящее историю инертное большинство, так называемые массы, годные по чьему-то категорическому императиву штурмовать деспотию на восходе дня, чтобы водрузить знамя хаоса к закату — в осуществление какого-то непознанного цикла. Задача продления себя в веках целиком зависит от масштаба самих свершений. Не знаю, куда приведет нас очередное тысячелетие после всего испытанного в предыдущем, где еще неостывшее вещество, клубясь и мучаясь, бешеными волнами металось с места на место в поисках того благословенного момента, когда в братской тесноте и не застилая соседям солнечного света, по всей планете наконец-то распространится однопородная — без гигантских деревьев, плевел и паразитарных цветников — человеческая трава, не нуждаясь больше в регулярной прополке средствами социальной евгеники. Примерно так, с переводом в растительный регистр, выглядел бы в натуре, ростом в ладонь, оазис земного рая, зато вечно над ним звучала бы сладчайшая музыка солнечного света — бессобытийная тишина...»

И вот чем завершал гид это в особенности соблазнительное здесь вероученье — сродни собственной концепции Вадима о человечестве, которое через бездонные провалы времени стотысячелетними циклами шествует к своей путеводной звезде:

— Принято думать, что возникающие из той же пены морской атолловые острова цивилизации созидаются беззаветным подвигом вчерашних в кредит для завтрашних с процентной оплатой полученного очередному поколению. Тогда как деятельность людей совершается лишь в утоленье насущных все возрастающих потребностей, чем и объясняется бездумное отношение наше к дедовскому достоянию, к природе, к сокровищам духа. Стремясь повидать потомка — сознает ли он жестокую бесцельность эстафеты, торжественно вручаемой ему в колыбели? — мысленно забредал я в геологическую даль будущих времен. Желанная встреча состоялась однажды на отмели еще несуществующего моря, где я очутился в несколько некомплектном виде. Торчавший на поверхности и привлекший вниманье резвившихся поблизости молодых людей череп мой оказался затем в чьей-то ладони. Все пристально глядели, как струится песок наружу из глазниц моих. И вдруг один из них каким-то магическим прозрением разгадал в молчании моем намеренье предка, явившегося взять у него интервью. Пустая башка всегда располагает к острословию род людской. Все недружно рассмеялись, и я тоже в меру своих стесненных возможностей попытался улыбнуться на его не слишком удачный каламбур.