Руслан Белов - Кот в сапогах, модифицированный

Поняв, что не контролирует ситуацию, Миша обнял меня, стараясь уберечь от ударов. Летели мы кувырком метров пятьдесят, потом я потеряла сознание. Когда очнулась, увидела его лицо… Ты не поверишь, оно ободряюще улыбалось! Машина всмятку, самостоятельно не выбраться, везде кровь, все болит, и эта улыбка! Представляешь, он обнимал меня, и улыбался. Я закричала, задергалась, попыталась оттолкнуть его — ведь ясно, что конец, никто не видел падения машины, и мы умрем от голода, истечем кровью или замерзнем ночью — а он смеялся. От моих движений машина закачалась, он перестал смеяться, кажется, даже побледнел. До сих пор помню, как укоризненно качались горы в смятом оконном проеме, как прямые солнечные лучи то слепили глаза, то, уходя в сторону, оставляли нас в сумраке нашей железной могилы. Когда машина перестала качаться, Миша прижался ко мне и сказал:

— Теперь ты понимаешь, в каком мы положении? Даже легкий порыв ветра может сбросить нас в пропасть, ты видела ее снизу…

— Значит все? Мы погибнем?! — заплакала я. Машина скользнула вниз еще на несколько сантиметров.

— Почему, милая?! Почему ты думаешь об этом, а не о том, что судьба нам предоставила случай вознестись на самую вершину чувственной любви, пусть предсмертную вершину?

— Ты с ума сошел!

— Почему сошел? Ты считаешь, что у нас есть альтернатива?

Я подумала и сказала:

— Да есть. Медленная смерть… ссоры, ненависть, если умирание затянется. И боль, боль, боль…

— Ты умница! У нас с тобой есть несколько часов жизни, и мне кажется, что они будут стоить тысячелетий. Будут стоить, если мы забудем обо всем на свете кроме любви.

Ты только представь нас… — увидела меня Надежда помутившимися глазами. — Кругом клетка из искореженного железа, смертельное ее покачивание… И наши загоревшиеся глаза… Я обо всем забыла, одна только мысль — практичная и серая, как мышь — осталась в голове:

— У нас несколько часов, целых несколько часов, хватит ли его? Ведь всю прошедшую неделю мы только этим и занимались?

Он легко прочитал эту мысль и сказал нараспев — у него был глубокий лирический баритон, достававший до сердца, сказал примерно следующее:

— Я рассчитывал прожить еще двадцать лет, прожить полнокровной жизнью… И потому сейчас в моем распоряжении силы и страсть двадцати лет жизни. И три килограмма колбасы с орехами в бардачке, так что, милая, обо мне не беспокойся.

Смех и грех, да? Он всегда шутил… При любых обстоятельствах. Улыбнувшись, я обняла его, он принял мои объятия, впился в губы. И тут же все вокруг изменилось — я уже не видела искореженной машины, не чувствовала как битое стекло впивается в кожу, забыла, что бездонная пропасть зияет всего в нескольких метрах от нас… Это такое чувство… Оно все объяло, все поглотило, чтобы родить взамен чудесный цветок — нашу любовь. Мы оба знали, чувствовали своими существами, что этот цветок раскрылся на мгновение, чтобы оплодотворить своей пыльцой всю Вселенную, оплодотворить, чтобы она возрождалась и жила вечно. И этот туман, эта божественная пыльца, пропитала каждую нашу клеточку, и мы стали вечными, мы перестали не только бояться смерти, но и знать ее…

Она замолчала. Съела кусочек мяса, запила вином, закурила.

— Кажется, я начинаю вас понимать, — нарушил я безмолвие, чтобы не думать о последствиях автокатастрофы в горах, последствиях через много лет упадающих на мою голову.

Надя рассмеялась.

— Вы знаете, что нас беспокоило в первый из двух часов пребывания на краю жизни?

— Боль в переломах?

— Нет, боль в переломах, согласуясь с движениями тел, наоборот, усиливала наши ощущения. Нас беспокоило то, что мы никак не могли приноровить своих движений к покачиванию машины, точнее, того, что от нее осталось… Мы принимали одну позу за другой, мы смеялись, если она оказывалась более неудобной, чем предыдущая…

Неожиданно глаза ее остановились.

— Что с вами? — спросил я.

— Сейчас я поняла — то, что происходило до момента падения в самую глубокую пропасть любви, было всего лишь прелюдией… Два часа он готовил меня и себя к оргазму, который пропитал все мое тело невыразимой сладостью, и который до сих пор сидит в каждой его клеточке, сидит, голодный, как собака, сидит, мечтая лишь о том, чтобы возобновиться удесятерено… Он сделал все удивительно хорошо. Когда мы нашли удобную позу, и зверь любви сожрал нас…

Недоговорив, девушка зарыдала. Мой стул казался мне электрическим, мне казалось, дамоклов меч уже летит к моей голове, моя спина немела от пронзительного взгляда Миши, тщившегося покинуть портрет, чтобы повторить соитие, завершившееся не так, как он задумывал, завершившееся не смертью обоих, а лишь его смертью. И эта девушка, тронувшаяся с ума от любви на краю пропасти, сошедшая с ума в момент сладчайшего оргазма, происходившего в свободном падении, чувствует этот жадный взгляд, чувствует свою вину, и это чувство вины заставляет ее вновь и вновь заниматься сексом в смертельной опасности.

— Да ты прав, — покачала она головой, прочитав мои мысли по выражению лица. — Я тогда сошла с ума. Он действительно подстроил так, что мы кончили одновременно и кончать начали, когда машина сорвалась в пропасть. Невозможно описать то, что я испытала. Смерть секунда за секундой оборачивалась бескрайней любовью, и эта бескрайняя любовь обернулась будоражащим кровь и мозг равенством между любовью и смертью. Ты просто не знаешь, что это такое, чувствовать, переживать это равенство, великое и вечное. Не знаешь и никогда не узнаешь, потому что ты не смел, и потому все великие наслаждения мира останутся тобой не познанными — ты трусливо избежишь их.

В ее словах была правда. Я прекрасно знал, что такое стоять на краю пропасти и смотреть не под ноги, вниз, откуда бесконечная смерть тянет к тебе белые пальцы, истосковавшиеся по плоти, а вперед, в пространство, наполненное счастьем преодоления в себе ничтожного человеческого червя.

И еще я знал, что долгое стояние над пропастью чревато падением вследствие неосторожности, либо толчка сзади, а долгое нестояние — возникновению унизительной боязни высоты.

Но не эта правда занимала мой мозг в тот момент. Лишь только Надя сказала, как они кончили, я вспомнил один из своих бульварных романов, в котором некая героиня любила оргазмировать, падая с крутой крыши борделя в хорошо взрыхленную клумбу с мясистыми георгинами. Неужели она читала эту книгу и теперь пудрит мозги написавшему ее человеку? Да, недаром мне вспоминалась ягнобская учительница Татьяна с большой родинкой под мышкой. А если Миша читал эту книгу? И именно это книжка, кажется, «Тени исчезают в полночь», вернее, эпизод из нее, привила ему вкус к сексу в ледниковых трещинах и качающихся на краю пропасти машинах? Тогда получается, что я сам себе вырыл яму с этой стройной девушкой на дне вместо хорошо заостренного кола?