Регина Дериева - Придурков всюду хватает

— Долой архиерея Моисея! — слаженно скандировали сестры. — Да здравствует Матушка!

— Какие-то перемены, — прокомментировал Синокрот, выглядывая из укрытия. — В чем там дело, Вася?..

А дело было вот в чем.

Ночью внезапно скончалась бывшая фрейлина предпоследней русской царицы, а утром, вскрыв ее тюфяк, Матушка не обнаружила денег. Ни золотых царских червонцев, ни долларов, ни даже фунтов стерлингов не оказалось в тюфяке усопшей, что, по глубокому убеждению игуменьи, было полностью исключено. Тогда Матушка простучала стены кельи и разобрала пол, но тщетны были ее усилия. Ни в тумбочке, ни в аптечном ящике, ни в дымоходе, ни в священных книгах денег, на которые Препедигна собиралась приобрести участок земли в Швейцарии, не нашлось. В других высокоразвитых странах у Матушки уже были куплены участки и размещены ракеты класса «земля-воздух», а вот со Швейцарией пока ничего не выходило.

— Кого здесь видели последним? — свирепо спросила игуменья.

— Архиерея Моисея, — не моргнув глазом, согрешила против истины сестра Добротолюбина, которая давно уже облюбовала епископскую панагию. Такой, изукрашенной изумрудами, в ее коллекции еще не было.

И началось!

Приступив к обыску в архиерейских покоях, Матушка велела ему раздеться.

— Сам раздевайся, Владыко, — кричала Матушка, — а иначе тебя, подлеца и сволочь, сестры живо разденут!

— Я буду жаловаться! — сопротивлялся архиерей Моисей. — Да я вас к Причастию не допущу!..

— Эй, девки, — щелкнула пальцами Матушка, — приступайте!

Сестры не только раздели архиерея донага, но и сфотографировали его, бегущего, дабы было что предъявить начальству, если Моисей действительно вздумает жаловаться. Архиерея вытолкали вон, захлопнули за ним ворота, а вещи его поделили между собой.

И побрел растерзанный страстотерпец прочь, а Матушка села писать на него донос, в котором фигурировали такие определения, как насильник, вор и беглый каторжник. Увеличенные фотографии голого архиерея в тот же день были размножены и разосланы во все средства массовой информации.

Когда-то и я нес юношеский вздор, когда-то и я повторял за другими то, чего повторять не стоило. А теперь я задумался, теперь я специалист по плачам, и жанр мой — жалоба одинокого турка, оглашающего воплями кладбище.

В жизни не сочинял иеремиад, в жизни не имел претензий… Но вот узнал, что игуменья — звание пожизненное, и начал сетовать, вздыхать и писать ламентацию, которую конечно же каждый сочтет за пасквиль. Обязательно нарекут меня пасквилянтом, чтобы вымазать дегтем и обвалять в перьях. И напрасно я буду оправдываться, защищая мой турецкий жанр. Кто прислушается к вымазанному дегтем и обваленному в перьях? Лучше бы я занимался созданием некрологов. С какой легкостью я находил бы трепетные общие слова об усопших, перечисляя их не существовавшие добродетели. Так нет же! Люди с внезапным телосложением бросились срывать с меня очки и топтать их ногами. При чем здесь очки?.. И почему сразу все драться лезут?.. И сестра Крокодила, выщипывающая брови; и сестра Соломония, чешущая спину о косяки; и сестра Портупея, у которой в припадке гнева из ушей валит дым; и сестра Елея, отбивающая чечетку; и сестра Чародея, занимающаяся сглазом и гаданием на внутренностях монастырских животных; и сестра Мавра, собирающая скальпы иноверцев; и сестра Индульгенция, привыкшая материться на всех языках мира…

И все они, включая тех, кого я не перечислил, все требовали, чтобы я не считал себя умнее.

— Ишь, какой мистер Смарт выискался! — говорили они и выхватывали из-под меня стул.

Даже к свечному ящику я прислониться не мог, потому что это был личный ящик сестры Проформы.

— Не считай себя умнее других и пошел вон отсюда! — скрипела зубами сестра Проформа, обнимая свечной ящик.

И другие сестры поделили между собой не только скамейки, стулья, иконы, коврики, священников, но и стены поделили, не разрешая возле их стен останавливаться.

Сестра Цезаропапина, отбивая земные поклоны, прокусила мне пятку, а это значит, что я опять, посчитав себя умнее, стал сдуру в неположенном месте.

Где же мое место?.. Где место бедного человека, которому захотелось уйти от мира?.. Бог знает, где мое место. И вот стою я, выброшенный на паперть, и хорошо мне на паперти. Никто меня не толкает, никто не лягает, не кусает никто. Никто не отвлекает меня от Бога, следовательно, здесь мое место. Хотя, кажется, Матушка меня и отсюда скоро погонит.

— Гоните его, — прикажет Матушка, — с нашей паперти! Будет тут всякая дурная кровь нашу паперть осквернять!..

И бросятся сестры, ломая предплечья, гнать меня. Бросятся они меня убивать. Но я не побегу, а буду твердо стоять на дрожащих ногах и считать себя умнее, повторяя умную молитву.

— Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! — стану твердить я, не думая о том, кто и каким способом меня убьет.

А дальше что-нибудь да случится. Бог знает, что произойдет, но произойдет обязательно. Не может не произойти.

Имел я опыты в стихах, имел в прозе, а теперь вот в жизни имею, хотя лично мне такой опыт не нужен. Не нужны мне знания, полученные в отдельно взятом монастыре отдельно взятой страны, где не только опыт, но и жизнь тебе вроде бы ни к чему. Ведь к чему тебе жизнь, которая обезображена до того, что ее и жизнью нельзя назвать? Не жизнь это вовсе, а надругательство. Посыплю голову пеплом и начну стенать.

— Посмотри, до чего ты меня довела, — скажу я такой жизни и стану перечислять все свои обиды, загибая пальцы рук и ног. — Да разве кто-нибудь так жил?..

— Жили и похуже, — усмехнется жизнь, — а вообще-то все зависит от приспосабливаемости. Уметь жить — значит уметь приспосабливаться.

Нет, приспосабливаться я не намерен. Не намерен я приспосабливаться ни к отдельно взятому монастырю, ни ко всем прочим монастырям, а собираюсь продолжать поиски неприспособленных людей.

— Надо встретиться с собственным страхом, чтобы с ним разминуться, — скажут мне те неприспособленные, и я соглашусь с их опытом.

Вот больше всего на свете боялся я кладбищ. Я боялся кладбищ до тех пор, пока Матушка не поселила меня на одном из них. И теперь я не боюсь Матушки, не боюсь сестер, а хожу себе мысленно по разным дорогам, провожая глазами птиц, летящих крестом.

Когда-нибудь и моя душа взлетит и прокричит, уносимая птичьим ветром:

— Смерть — это тот же страх! Страх, с которым надо разминуться!..