Юлий Дубов - Идиставизо

И хотя легионеров всего три-четыре тысячи, а австрийцев около полумиллиона, от одного только упоминания об Иностранном легионе усатых уроженцев Тироля бросает в холод.

К этому моменту у Мони уже появилось ощущение, что рассказ о политической обстановке в Италии вообще и упоминание об Иностранном легионе в частности имеют к его командировке некоторое отношение. И он решил уточнить.

— Ну да, — кивнул сопровождающий. — А как же!

И продолжил рассказ.

Вопрос об Иностранном легионе неоднократно поднимался на Совещании по безопасности и сотрудничеству в Европе, где было принято решение максимально упростить передвижение легионеров к театру боевых действий. Советский же Союз сперва занял позицию стороннего наблюдателя. Генеральный секретарь Брежнев слишком хорошо помнил, что предыдущий вояж русских войск в Европу закончился беспорядками на Сенатской площади и привел к необходимости повесить пятерых зачинщиков. Последовавший за этим шквал обвинений в нарушении духа и буквы Хельсинкских соглашений чуть было не поставил весь мир на грань термоядерной катастрофы. Поэтому в качестве пробного шара запустили заявление ТАСС о том, что СССР неизменно придерживается политики невмешательства во внутренние дела других государств. Однако быстро выяснилось, что политика невмешательства — штука хорошая, но проводить ее в гордом одиночестве вряд ли имеет смысл. Можно опять угодить в ту самую международную изоляцию, из которой только сейчас начали с таким трудом выкарабкиваться. Поэтому по дипломатическим каналам прошли сообщения, что СССР принятое решение по легионерам поддерживает и готов направить лучших из лучших.

Тут же возникла совершенно неразрешимая проблема. Решение о максимально упрощенной процедуре передвижения будущих легионеров к месту службы никак не увязывалось с принятым порядком выезда из СССР. Можно было бы, конечно, создать какую-нибудь сильно облегченную схему, специально для данного случая, но ни к чему хорошему это не привело бы. Потому что заваруха в Италии вечно длиться не может, когда-нибудь да и закончится, а вот у Пентагона, ЦРУ и прочих память отличная. И они не преминут через вражьи голоса напомнить, что когда-то из Союза можно было выехать за какие-нибудь два дня, без бюрократических проволочек.

Как же быть?

Нашли соломоново решение — проводить легионеров по сверхсекретному зеленому коридору. Без виз, без паспортов, без всего. Пока не кончится заваруха. А потом — пусть клевещут! Где документы? Нету? То-то же! Может, свидетели есть? Те, которые там останутся, — либо мертвые и ничего не скажут, либо предатели Родины, которым веры, как известно, быть не может. А которые вернутся домой — те и не свидетели вовсе. Они, считай, вообще никуда не ездили. Да их еще и найти нужно будет.

Про это, конечно, сопровождающий Моне не сказал.

К удивлению своему, Моня ни раздражения, ни страха не испытал. Напротив, появилось у него какое-то странное ощущение душевного подъема. На мгновение появилась и исчезла картинка своей комнаты в институте, заваленной бумагами и окурками, промелькнула перед глазами длинная, с чернильными кляксами и исправлениями, интерполяционная формула, промелькнула и пропала навечно, оставив вместо себя видение желтой, высушенной солнцем бесплодной земли, по которой уверенно и устало шагают исцарапанные и пыльные солдатские сапоги. Услышал Моня ленивый плеск воды в болтающейся на боку фляге в матерчатом чехле, почувствовал, как накапливаются под широкополой шляпой капли пота, скатываются на лоб и тут же высыхают, оставляя после себя белесые пятна соли, как трет плечи вещевой мешок и как оттягивает левую руку лежащий на сгибе автомат.

— Стреляешь хорошо? — отвлек его голос сопровождающего.

— Не знаю, не пробовал, — хотел сказать Моня, но вместо этого загадочно улыбнулся и сплюнул в открытое окно поезда. Плевок попал на занавеску и лениво пополз вниз.

Сопровождающий посмотрел на Моню с сомнением.

— На следующей остановке выходим, — сказал он. — Я тебя к испанцам определю. В бригаду имени поэта Светлова.

Но выйти пришлось раньше.

Разрывающий барабанные перепонки вой оглушил Моню. Вой сменился пронзительным свистом, потом что-то троекратно бухнуло, как сквозь вату, вагон ускорил свое поступательное движение, подскочил, накренился и замер, развернувшись над рельсами. В воздухе запахло гарью.

Когда последовавший за взрывами перерыв в сне закончился, Моня понял, что сидит на камнях рядом с догорающим составом и держит в руках оба автомата, а его спутник хладнокровно пытается реанимировать вдребезги раскуроченный приемник.

— Что это было? — спросил Моня, унимая колотящую его дрожь и стараясь говорить спокойно.

— Налет, — неохотно ответил сопровождающий, выбрасывая радиоприемник в кусты. — Генеральное сражение не сегодня-завтра. Вот они и бьют по коммуникациям. Ты как? В порядке? Тогда вставай. До лагеря километров восемь. Пошли.

Не то взрывы нарушили что-то в привычном порядке мироздания, не то сон подчинялся своим, внутренним и непостижимым законам, но обещанные восемь километров растянулись невероятно, и к темноте ни до какого лагеря они не дошли. Монин спутник, в очередной раз справившись с картой, кивнул куда-то в сторону и сказал:

— Тут хутор в двух шагах. Хозяин наш человек. Пошли отдохнем, а потом дальше. К утру надо быть в лагере.

Обещанный итальянский хутор как две капли воды напоминал обычную украинскую мазанку, куда в далеком детстве Моню возили к бабушке на лето. Даже наличники на окнах были выкрашены в тот же ярко-синий цвет. И хозяин, в белой рубахе навыпуск, богато разукрашенной вышитыми красными петухами, с бычьей шеей, лысой головой и свисающими по краям рта усами, был похож вовсе не на итальянца, а на отважного председателя колхоза из детского фильма «Отряд Трубачева сражается».

Говорил он по-итальянски, но Моня с удивлением обнаружил, что все понимает.

— Опоздали вы, хлопцы, — с сочувствием сказал хозяин, выставляя на дощатый стол бутыль с мутноватой жидкостью и миску с квашеной итальянской капустой. — Началось уже. Весь день грохало. Ну, будем здоровы. — Он разлил жидкость из бутыли по граненым стаканам. — За победу. — И, подмигнув Моне, добавил: — За нашу победу.

Моня молодецки выцедил стакан, отметив про себя интернациональный сивушный привкус, хрумкнул капустой и встал, повинуясь сопровождающему.

Еще не меньше часа шли они в полной темноте. Время от времени Монин спутник останавливался, вытаскивал из-под плащ-палатки карту, изучал ее при свете фонарика, потом долго смотрел вверх, на звезды, махал рукой, и они двигались дальше. Пока их не остановил прозвучавший откуда-то из кустов стон.