Брэйн Даун - Код Онегина

— Не стоит благодарности, — отвечал ему худой, — это мы вам чрезвычайно признательны…

А другой — блондин — уже держал Сашу сзади за локти. Хватка была стальная.

— Вот и свиделись, Александр Сергеевич, — сказал худой.

Острая игла вонзилась Саше под лопатку.

— Нет, нет, — прошептал Лева, — боже мой, нет…

Он лежал окоченевший, темные глаза были открыты и смотрели без выражения, как стеклянные пуговицы. Вздрагивая, Лева провел пальцем по его упрямой голове, по закругленным ушкам, по нежному животу. Он умер в муках, об этом говорил страдальческий оскал и пена на мордочке; белая грудка тоже была в пене, в засохшей рвоте.

Лева принес его домой, обмыл. Причина смерти была очевидна — отравление; но все же нужно было произвести вскрытие. Лева никогда не был силен в этих вещах — так, на уровне аспирантуры, не более того… Он заперся у себя в комнате и приступил к делу. Оно было ему крайне тяжело и неприятно, но он должен был знать все: каким кормом питался Cricetus cricetus, был ли он болен или здоров, молод или стар, когда несчастный случай или равнодушные руки убийц оборвали его жизнь. Робкое царапанье в дверь заставило Леву оторваться от работы. Он скрипнул зубами, спрятал труп, подошел кдвери.

— А я соку вам принесла, Лев Сергеич… Сок свежевыжатый, это очень полезно… Ой, чем это у вас так воня… пахнет?!

— Я нашел на окраине деревни мертвое животное сказал Лева. От Людмилы ничего нельзя было утаить.

— Собаку, что ли?

— Хомяка. Вы не знаете, Людмила Ивановна, здесь кто-нибудь держит в доме хомяков? Не хомячков, а диких хомяков? Он выглядит следующим образом…

Лева не хотел показывать Людмиле полуразрезанный труп, но та сказала, что не боится ни мышей, ни прочих гадов, тем более — дохлых.

— Да, — сказала она, едва взглянув в лицо убитому, — этой мерзости в последнее время развелось… Уж мы их чем только ни травим… Хуже крыс…

— А мы их душили-душили… — пробормотал Лева, опустив глаза, чтобы полыхавшая в них злоба не испепелила Людмилу тут же на месте.

О конечно, Лева знал — ему ли не знать, — что Cricetus cricetus крадет и ест пшеницу, которую люди сажают на украденной у Cricetus cricetus земле, чтобы есть самим и ни с кем не делиться. Люди все множат свои популяции, бесконтрольно и тупо, и отнимают у других животных клочок земли за клочком, и тем принуждают их умереть от голода или красть, и убивают их, и едят их трупы, и надевают на себя их кожу, с которой никогда не смыть запаха крови, и разводят их специально, чтобы убить и пожрать труп и натянуть на себя кровью пахнущую кожу, чего никогда не сделает даже самый злобный и неуравновешенный крокодил. Такова уж особенность этого вида, ничего не попишешь. Глупо было сердиться на фермершу за ее черствость. Черствость эта — видовое свойство, не индивидуальное. (Простим Леве его злые мысли, ведь он только что обрел и тут же потерял любимое существо.)

— Лев Сергеич… Лева… Я что-то не то сказала? Ой… Вы извините… Вы же любите животных, да, я знаю… Но это всего лишь хомяк, они же…

— Что вы, что вы, — сказал Лева, — все нормально. Пустяки. Это вы меня извините.

Лицемерить тоже умеет только один вид.

— Лев Сергеич… Я же вижу… Вы… Я… Господи! Я не подумала…

В глазах ее и губах было страдание, лицо пошло пятнами; она то простирала свои руки к Леве робким, умоляющим жестом, то бессильно роняла их.

— Довольно, довольно… Мы с вами просто не поняли друг друга.

— Нет, — звонким и молодым от слез голосом сказала Людмила, — я все поняла… Я сейчас же скажу дяде, чтобы прекратили разбрасывать отраву для грызунов. Сейчас, вот при вас прямо позвоню и скажу. Мы… мы ультразвуком их отпугивать будем. Им тоже кушать надо, я же понимаю… Лев Сергеевич! Хотите — я поговорю с дядей, и мы издадим распоряжение никому в домах мышеловками не пользоваться и котят не топить?! Лева… Я что хотите… Мы будем рублем наказывать, кто собаку бьет… Мы заповедник учредим при товариществе… Откроем приют для котят… Я лично открою… Не уезжайте, останьтесь! Я… хотите, я вам невесту подыщу?! Хорошую девушку… Сама подыщу… — Она уже взахлеб рыдала, припав к Левиному плечу. — Клянусь… Я поставлю на общем собрании вопрос об отказе от реализации мяса! Только бы вы… Лев Сергеич!!!

На такую чуткость, и на такое самопожертвование, и на такой бескрайний идиотизм способен тоже только один вид, во всяком случае, его самка.

21.25. Он стоял под струями горячей воды — худой, жилистый, маленький, похожий на больную обезьянку. По лицу у него текли слезы.

Они даже не ударили его — лишь толкнули своим единым плечом да харкнули, метя в лицо, но попали на шляпу. Он не мог позволить себе полезть в драку, потому что она должна была уже приехать, а драка и милиция задержали б его как минимум на несколько часов. С нею только-только стало налаживаться, и эта задержка и всякие неприятности… Она и так всегда злилась, что он влезает в истории.

А ее дома не было. Он позвонил в аэропорт: рейс приземлился по расписанию. А ее не было. Пробки, наверное.

21.40. Звонок — Василий. Он не стал отвечать. Еще звонки. Она не звонила. Он позвонил ей — она не отвечала. Он отключил сотовый телефон.

Она все не звонила. Она водила машину очень хорошо, не хуже него.

Она даже не сочла нужным предупредить. Хорошо, что он не съездил за детьми. Отвечать на их вопросы было б невыносимо.

Рот был заклеен липкой лентой, он задыхался, у него то и дело закладывало нос, и животный страх удушья не оставлял места никакому другому страху. Он сидел не шевелясь на заднем сиденье, рядом с худым, и ослепшими от слез глазами смотрел в затылок блондину. Руки его не были скованы, они были свободны, но двигать ими он не мог. Он вообще не мог двигаться. Укол, который ему сделали, обездвижил его. Это был укол, аналогичный тому, какой теперь делают в ветеринарных клиниках животным, чтоб они не дергались, когда их режут, ведь если сделать им другой укол — такой, чтоб им не было больно, — это может отрицательно сказаться на морально-нравственном облике ветеринарных докторов, по натуре своей, видимо, склонных к наркомании; а что такое муки собаки, которой заживо вскрывают брюшную полость, по сравнению с морально-нравственным обликом доктора? Ничто… И Саша тоже был теперь как собака на операционном столе, визжащая от чудовищной боли, но бессильная пошевелиться.