Брэйн Даун - Код Онегина

«„Что за дьявольщина!" — подумал он и спешил войти… тут ноги его подкосились. Комната полна была мертвецами. Луна сквозь окна освещала их желтые и синие лица, ввалившиеся рты, мутные, полузакрытые глаза и высунувшиеся носы…»

Это будет очень смешная вещь, пожалуй, самая отчаянно веселая из всех его пародий. (Оценит ли она шутку про ее соседа?) Такую вещь может написать только очень жизнерадостный и простодушный человек, каким сам он никогда не был. Тут было какое-то противоречие. Нужный стиль не сразу ему удался. Но он нашел, как из противоречия выпутаться: он придумал этого человека, и человек стал жить и придумывать других людей вместо него; и те люди все тоже сами себе и друг дружке что-нибудь придумывали — ряд кукол все уменьшающихся и уменьшающихся.

— Этот Шванвич — такая гнида… Ни в чем ни уха ни рыла не смыслит, ворюга…

Снабженец Миронов все ругал главного инженера. Саша с Левой уже вторые сутки жили у Миронова. Он не только не прогонял, но даже не отпускал их, он очень нуждался в алкоголе и мужской дружбе, простой и честной, и даже не спросил, кто они такие и зачем приехали в Торжок, да еще с котом.

Миронов беспрестанно поносил жену и негодяя Шванвича. Слушать это было скучно. Но деваться им было некуда. Торжок, куда их занес черт, оказался в высшей степени опасным городом: мэром его, как выяснилось из газет, была дама по фамилии Пушкина. Возможно, это было простое совпадение, но, возможно, и ловушка, расставленная ФСБ. Так что они сидели, не показывая носа на улицы Торжка, и поддакивали зануде Миронову, и пили с ним, и ели котлеты, купленные в магазине и разогретые Левой, единственным из них троих хозяйственным человеком. Днем же, когда Миронов был на работе, они смотрели телевизор или еще как-нибудь убивали время.

Саша даже пытался несколько раз написать письма Кате и Олегу Соболевскому, но, едва начав, бросал: не умел он писать писем. О чем писать? О том, что он сидит в чужой квартире в паршивом городе Торжке и ест котлеты? Да и, сказать по правде, он думал теперь о Кате редко, а об Олеге совсем почти не думал. Это была своего рода защитная реакция: он как бы оставлял мысли о своих близких на потом, когда вернется в мир живых людей, имеющих паспорта. Он уже понял, что мысли о том, что он оставил в том мире, делают его мягким и слабым. А он больше не хотел быть мягким. Ему казалось порой, когда он смотрел на себя в зеркало, что он уже стал или становится каким-то другим человеком. Был этот другой худощав и дерзок и ничем в жизни не дорожил. А Лева писем никому не писал, он все разгадывал кроссворды. Лишь иногда, совсем ошалев от безделья, они понемногу возились с рукописью.

Саша заскучал, бросил рукопись (копию, они только копию все время трепали, сама рукопись была накрепко зашита в одежду), встал, послонялся по квартире, поиграл с Черномырдиным. «Скорей бы этот проклятущий Мельник вернулся! Я тут рехнусь…»

Он включил телевизор: было время дневных новостей, по всем каналам только и говорили, что про ураган «Марина», который потопил целый американский штат. Пропасть народу утонуло. Ураганы называли женскими именами, это было очень верно: женщина может принести, в жизнь человека такие ужасные разрушения — не всякий выдержит… Показывали людей, у которых погибли дети или другие близкие люди эти сплошь были черные, белых мало было. Буш опять справился плохо. Уж который ураган — а он так ничего и не понял, этот Буш. Все говорили, что он глуп как пробка. «Удивительная страна Америка: президент у них — клоун, читать не умеет, то с велика упадет, то гамбургером подавится, и — ничего, живут как-то…» Саша еще не был в Штатах, да и не больно-то хотел туда. Он еще и Европу далеко не всю объездил, в Париже не был. В Париж — хотелось. Он собирался повезти Катю в Париж, когда они поженятся… «Катя сейчас сидит на лекции, наверное… Надо было не убегать из парка, а подойти к Олегу».

А Олег в Штатах был; он рассказывал, что черные там совсем оборзели, не работают, только торгуют дурью да права качают. Потому, наверное, они все и утопли, что привыкли жить спустя рукава, ни о чем не думать и у властей сидеть на шее — во всяком случае, так сказал бы Олег, это Саша знал точно. Саша был с таким суждением в принципе согласен; но, когда показали черного малыша, с виду Сашкиного ровесника (и пальчики такие же маленькие, страшно взять в свою лапищу — вдруг сломаешь…), у которого вся семья потонула, ему сделалось грустно и нехорошо, и он выключил телевизор. Черномырдин вспрыгнул к нему на колени и заурчал. Он стал опять играть с Черномырдиным: чесал, гладил его нежную шерстку. Только так и можно было не думать про плохое. А Лева все сидел по-турецки на диване и писал в своем блокнотике.

— Ха! — сказал вдруг Лева. — Ха!

Он явно ждал, что Саша спросит его, что означает это торжествующее «ха». Но Саша нарочно не спрашивал. Тогда Лева опять сказал:

— Ха! По крайней мере одну гипотезу мы теперь можем отбросить.

— Какую гипотезу? — фыркнул Саша. — У нас что, были какие-то гипотезы?

— Гипотезу о том, что это Пушкин. Это никакой не Пушкин, а наш с тобой современник Вот, смотри, я тут довольно много слов разобрал:

Этот болван повторил очень распространенную ошибку: будто бы третье тысячелетие начинается первого января двухтысячного года, тогда как оно начинается первого января две тысячи первого… И тем не менее… Это же про Ельцина…

— С чего ты взял? — недовольно спросил Саша. — Там написано: «Борис отдал Владимиру»?

— Нет, Бориса я тут не вижу…

На остальных строчках — мало того что исчерканы — еще сверху сидела здоровенная клякса.

— Тогда почему Ельцин? Мало ли было всяких Владимиров! Да и Борисов тоже — как собак нерезаных…

— Владимиров и Борисов было много, — согласился Лева. — Тысячелетий было мало.

— Да, верно… Всего два.

— Ну, не два, конечно, а значительно больше…

— Как не два?! Белкин, ты в уме?

— Жизнь на Земле не с рождества Христова началась… Что ты таращишь на меня глаза? А древние греки, по-твоему, когда жили?