Брэйн Даун - Код Онегина

— Но главное — пуговица! — сказал Миронов.

— Какая еще пуговица?!

И тут Миронов в очередной раз удивил Леву, обнаружив и светлый ум, и начитанность, и способность к логическому мышлению. Ведь Пушкин был не какой-нибудь там размазня; он стрелял хорошо… Конечно, с профессиональной киллершей не сравнить, но уж не хуже других… Жоржетта выстрелила первой, до барьера не дойдя — ну, это по-бабьи, подленько, но дуэльному закону вроде не противоречит… Пушкин упал, но хотел стрелять. И Жоржетте пришлось стать на барьер и ждать, пока он в нее выстрелит. Расстояние было маленькое, она обязана была стоять неподвижно. И он долго целился. И он попал куда надо, попал! Но пуля рикошетировала. Пуговица на мундире, мол! А не было на мундирах в том месте пуговиц! Они были — однобортные! Не от чего было рикошетировать! Отсюда и появилась впоследствии версия о том, что на Дантесе было под мундиром что-то — кольчуга, специальный жилет… Но это вздор: кольчуги еще в семнадцатом веке из употребления вышли, да если б и была кольчуга — осколки от нее сделали б рану еще опасней. Пуленепробиваемых жилетов тогда не изобрели еще. И потом, мундиры были — в об-тяжечку, как перчатка; заметно было б и жилет, и кольчугу… Так обо что ж ударилась честная пушкинская пуля? Разумеется о корсетную планку! Жоржетта была всегда туго затянута в корсет, чтобы… ну, это понятно… А для чего бы мужчине носить корсет? И выходит — не был Дантес мужчиною, а совсем наоборот… Убила поэта баба подлая.

— Чушь собачья, — сказал Саша. — Мало ли какие там у них были пуговицы. Может, у него был двубортный мундир.

Но Лева совершенно неожиданно для Саши заявил: — Концепция как концепция, не хуже всякой другой. Внутренне непротиворечивая. Всякий исследователь подходят к предмету, заранее вооружившись своей субъективной исследовательской мифологемой; все факты, противоречащие теории, хладнокровно игнорируются. Уж если некоторые псевдоученые всерьез рассуждают о моногамности хомяка, то… — Лева пренебрежительно и устало махнул рукой. — А в этих ваших гуманитарных науках и вообще все бездоказательно и надуманно. Ни тебе опытов, ни наблюдений. Второсортная область знания… Ну, мужики, пора на боковую. И хоть раз кто-нибудь вымойте сковородку. Я вам в прислуги не нанимался.

«Он написал Акулине письмо самым четким почерком и бешеным слогом, объявлял ей о грозящей им погибели и тут же предлагал ей свою руку. Тотчас отнес он письмо на почту, в дупло, и лег спать весьма довольный собою».

Все было спокойно, ясно. Погода отвратительная, то есть прекрасная. Каждый день — перед обедом — и еще вечером (в темноте, ветки хлещут по лицу, луна летит следом) — прогулки верхами в Лучинник или в Казаринскую рощу… Никогда еще не чувствовал себя таким бодрым. Даже нашел в себе силы взяться за Онегина — Онегин, сказать по правде, осточертел, но из самолюбия, из упрямства он все ж докончил его.

И весьма кстати: она в письме своем требовала, чтобы приезжал срочно.

Не выпустили. Холера — мерзость. За себя не боялся ни минуты; холера была не страшней турецких пуль. Не страшней — ему, мужчине…

Ну да ничего… Ничего? Все из рук валилось. Так…

В один из вечеров — обычно Миронов в это время уже приходил с работы и приносил с собой купленную по дороге выпивку, но тут почему-то задержался, — в дверь его квартиры позвонили. Саша и Лева, разумеется, не собирались открывать, об этом у них была договоренность с хозяином: не открывать никому и ни под каким видом и на звонки телефонные тоже не отвечать. За те дни, что они прожили у Миронова, в дверь звонили несколько раз, но не настойчиво, сразу уходили. А этот звонок был настойчив. Саша и Лева вмиг почувствовали себя совсем беззащитными. Саша как раз только закончил красить волосы (это надо было делать часто, чтобы шевелюра выглядела естественно), и он был по пояс раздет, а голова у него была взъерошенная и мокрая. Лева варил макароны, а Черномырдин увивался вокруг него. Звонок был очень настойчив. Потом дверь задергалась так, что цепочка чуть не выскочила из гнезда. Саша и Лева очень испугались: это могла быть беглая жена Миронова, которая обругает их и выставит восвояси. Саша кое-как вытерся полотенцем. Они стали поспешно хватать свои шмотки и заталкивать в дорожную сумку. Дверь вновь дернулась, и, парализованные ужасом, они услыхали:

— Откройте! Милиция. Выход был только один.

— Алло? — сказал Большой, с неохотою отрываясь от ноутбука.

— Я хотел поинтересоваться, — сказал Издатель довольно робко, — как там у вас продвигается со стихами…

Большой понял, что Мелкий гнусно, по-бабьи, нажаловался на него Издателю. Ему захотелось дать Мелкому в глаз. Но что-то его останавливало — быть может, то, что кулак его был в полтора раза больше, чем голова Мелкого?

— Со стихами у нас все в порядке, — ответил Большой. — У нас вообще все в порядке.

Завершив разговор, он повернулся к Мелкому и хотел сказать, что он о нем думает, но Мелкий дернул его за руку.

— Они опять здесь! Те двое… Ты же дал им автографы. Двое вошли и сели за соседний столик. Они были такие… с налетом чего-то классического в глазах…,

— Не смотри на них. Делай вид, что ты их не замечаешь.

— Нет, ради бога! Это слишком страшно. Сотри это. Их нет.

— Я сотру. Но они есть.

Двое поднялись и подошли. Один из двоих робко протягивал Большому книгу.

— Простите, пожалуйста, — сказал он, — можно еще один автограф? Для моей жены.

— Плохо. Очень плохо. Твои все Подмосковье усеяли трупами, как хорьки в курятнике, а где результат?

— Будет.

— Я тебе дал трое суток, а прошло больше двух недель. Очень плохо.

— Профессор очень умен, а Спортсмен дерзок. Я их недооценил.

— А я, похоже, тебя переоценил… Ладно, успокойся. Коней на переправе не меняют… Что твои докладывают? Контакт был?

— Не было. (Агенты не делились своими предположениями и подозрениями с высшим начальством, а, как водится, докладывали, что все под контролем и операция идет по плану.) Я убежден — они ничего не поняли.

— Кто ничего не понял? Твои агенты или Спортсмен с Профессором?

— Те и другие.

— Ну-ну… А ты сам как думаешь — кто он?

— Выбор-то не так уж велик…