Джузеппе Д`Агата - Memow, или Регистр смерти

И теперь Аликино не видел никакой другой возможности, кроме необходимости примириться с положением и продолжать опыт, чего, впрочем, ему и самому очень хотелось. Немыслимо было остановиться. Сделай он это, на экране Memow, конечно же, тотчас появилась бы безапелляционная надпись, которая была бы равнозначна смертному приговору:

ОД Аликино Маскаро. Запрошенная проверка окончена. Омонимии нет.

По экрану вновь побежали строки.

Я не испугался. Вся эта перестрелка произошла настолько молниеносно, что я едва успел прийти в себя. В машине спрашиваю Давида, хотя уже знаю, вернее, догадываюсь, не с этим ли трансвеститом, которого убили, он должен был встретиться. Давид утвердительно кивает, потом мы всю дорогу молчим.

Курсор остановился, словно ожидая чего-то. Аликино перечитывал последние, только что написанные строки и вздрогнул. Определенно стиль их чем-то отличался от привычной, хорошо знакомой манеры Memow.

Memow, что-то не получается?

Нам надо спешить.

О`кей. Но как?

Опуская детали.

А результат не будет выглядеть менее правдоподобным?

Ценность результата зависит от того, как он используется. Ценность переменчива.

Конечно. Пойдем дальше.

Гамберини Альсацио: 1845-1945.

Продолжай, Memow.

Маскаро Астаротте: 1885-1945.

Хорошо, но какая тут связь с нашей работой?

Связь вполне различима — 1945 год упоминается в обоих случаях.

Memow, ты, видимо, хочешь что-то сообщить мне, но я не улавливаю, что именно. Что-то не в порядке с твоей памятью? Кто-то вмешивается в нее?

Неприемлемый вопрос.

О`кей. Не важно. На чем остановились? Если не ошибаюсь, мы должны уже прибыть в дом Давида.

Дом Давида вполне отвечает его характеру: очень чистый, в идеальном порядке, как и он сам, потому что он лишь притворялся трансвеститом. Тут вполне могли проживать двое, только я никогда не встречал здесь никого, ни мужчин, ни женщин, кто, возможно, составлял компанию Давиду хотя бы время от времени. Сажусь в кресло, обитое белым полотном, возле небольшого домашнего бара и ищу в нем что-нибудь выпить. Давид задумчиво теребит свои рыжеватые усы.

Спрашиваю:

— Ты хорошо знал его?

— Нет.

— Считаешь, что убрали именно потому, что он должен был встретиться с тобой, или по каким-то иным причинам?

— Не знаю.

— Было бы неплохо, если б ты знал, я так считаю. Послушай, значит, так и не хочешь сказать мне, что же тебе должен был сообщить этот несчастный трансвестит?

— Все, что ему было известно, он уже сообщил мне, еще раньше. Несущественные детали. Он работал в Трапани. И очень захотел встретиться со мной, возможно, только для того, чтобы вытянуть из меня еще немного денег. Я ожидал от него лишь уже известные мне сведения, но поначалу надо выслушивать всех до единого.

Я удовлетворенно киваю.

— Конечно, надо искать правду, поскольку что-нибудь полезное всегда где-нибудь отыщется. Не учи меня журналистике. Или дилетантскому сыску.

— Кино, думаю, нам придется отложить на некоторое время все наше расследование.

— Ты испугался?

Мой вопрос повисает в воздухе. У меня складывается впечатление, будто Давид что-то обдумывает, но не хочет или не решается поделиться со мной своими соображениями. Пытаюсь пойти ему навстречу.

— Мы вообще-то можем и совсем отказаться от этой затеи, — говорю я, наливая себе полную рюмку. — Прощай, тугой кошелек.

— Похоже, ты не слишком огорчаешься.

— Все потому, что, в общем-то, я никогда не верил во все это. К нашей затее я всегда относился как к какой-то игре, поиску алиби, к обману самого себя. Знаешь, такие проекты, если рассказывать о них кому-то, даже самому себе, когда захочешь потешить себя иллюзиями, выглядят вполне правдоподобно, кажется, ничего не стоит осуществить их, и они принесут удовлетворение. — Останавливаюсь и со вздохом продолжаю: — Извини, но давай говорить откровенно. Все эти документы, которые, как уверяешь, ты получил из первых рук и которые, по твоим словам, дорого стоят, действительно существуют? Я вижу только то, что, впрочем, известно всем: несколько марсельцев, несколько мафиози, чьи имена знают даже дети, две сицилийские лаборатории, перевалочные базы на юге Франции и в Генуе. Обо всем этом мой друг Пульези знает гораздо больше.

Давид открывает ящик стола и достает оттуда тоненькую брошюрку:

— Вот здесь немало полезного материала.

— Да, все, что я только что перечислил. Повесим ее в туалете.

— И еще есть пленки.

— Ну да, таинственные магнитофонные пленки. Почему не дашь мне их послушать?

— Материал сырой, его еще надо почистить и смонтировать, а для этого нужна специальная аппаратура.

— А где эти пленки?

— Не здесь. Тут держать опасно.

Он не хочет открыть, где прячет записи. И я не настаиваю. Но меня сердит столь явное недоверие человека, с которым я работаю и вроде бы дружен. Дружен? Когда-то я исповедовал своего рода культ дружбы, может быть, у меня был даже не один друг. Были, был, делал, хотел — неужели все мое настоящее теперь сведено к этому прошедшему времени?

Давид отошел к окну и смотрит на невероятно прекрасную, совершенно летнюю ночь.

— Ничего не могу сказать тебе, но думаю, что мне придется заняться другими делами.

— Скажи правду, Давид. Может, ты решил все провернуть один? Может, считаешь, нет смысла делить со мной пирог, если, конечно, он существует.

— Мне жаль, что ты так думаешь, Кино.

— Так или иначе, наше сотрудничество на этом заканчивается.

— Могу сказать тебе только одно: дела, которые сейчас интересуют меня, очень опасны.

Звонит телефон. Три часа ночи. Только в Риме принято названивать в любое время суток. Давид снимает трубку. Он старается говорить односложно, но я все равно понимаю, что сейчас кто-то приедет к нему, поэтому встаю. Он подмигивает мне и обещает вскоре позвонить.

Не могу удержаться от соблазна проехать мимо «Би-Эй-Ву». Тут уже собралась толпа из ночных любопытных, много полиции. Мне очень хотелось бы сказать, что я находился внутри, когда все это произошло, но я спрашиваю у прохожего, что случилось.

— Бо! Кажется, убили кого-то. — Он кривится. — Это же притон наркоманов.

Смотрю на него. Низенький, черненький, лысенький, агрессивный. Говорит:

— Одно слово, негодяи! Устраивают потасовки, а потом стреляют друг в друга.

Ухожу. Думаю, эта ночь больше ничего не в состоянии предложить мне.

Джакомо еще нет дома, а может, он и не придет вовсе. Лишь бы только с ним не случилось никакой беды. Ведь так опасно бродить ночью по Риму, а он привык к этому. Хорошо, что у него нет денег. А почему он никогда не просит их? Он — как мать. Это она восстановила сына против меня, не сознательно, конечно, но всем своим поведением молчаливой героини.