Курт Воннегут - Малый не промах

Я не подлежал суду как несовершеннолетний. Судить могли только моего отца. Морисси объяснил мне все заранее – в самом начале, когда он еще думал, что мы с отцом можем надеяться на благоприятный исход дела. Так что я не боялся, хотя мне было не по себе.

Но вот чего я не знал: Морисси тем временем решил, что мы с отцом и в самом деле опасные идиоты, потому что мы того купола; это постыдное приглашение было сделано таким тоном, как будто речь шла о самом обычном развлечении.

Я как-то уже упоминал об Александре Вулкотте, знаменитом радиокомментаторе, писателе и остроумнейшем человеке, который был когда-то у нас в гостях. Он придумал чудесное прозвище для пишущей братии: «Подонки, запятнанные чернилами».

Поглядел бы он на меня в моей клетке!

Два часа подряд я высидел на той скамейке. Я молчал, слушая разные выкрики. Иногда я сидел прямо. Иногда я весь съеживался, опускал голову и руками, заляпанными чернилами, зажимал то уши, то глаза, тоже заляпанные чернилами. Под конец мой мочевой пузырь чуть не лопнул. Я напустил прямо в штаны, только чтобы никого не звать. Ну и что? Я был все равно что цирковой урод. Или дикарь с острова Борнео.

Впоследствии, беседуя с древними стариками, я выяснил, что в Мидлэнд-Сити я был единственным выставленным на позор преступником с тех пор, когда приговоренных к смерти вешали публично на лужайке перед зданием суда. Меня наказали с вопиющей, невиданной жестокостью. Это был беспрецедентный случай. Но все сочли, что это вполне нормально, за исключением братьев Маритимо и, как ни странно, Джорджа Метцгера, заведующего отделом городских новостей газеты «Горнист-обозреватель», мужа той самой женщины, которую я убил несколько часов назад.

Но до прихода Джорджа Метцгера зрители вели себя так, будто для них издеваться над преступниками – дело привычное. Может, они частенько мечтали об этом. Они явно считали, что я обязан выслушивать их внимательно и почтительно.

Чего только я не слышал: «Эй, ты! С тобой разговаривают, понял?» или «Черт подери, смотри мне в глаза, сукин ты сын» – и так далее.

Они поминали друзей и родственников, раненных или убитых на войне. Некоторые из них стали жертвами аварий на производстве, здесь, в глубоком тылу. Но их нравственные выкладки были куда как просты. Все эти солдаты, моряки и даже рабочие на военных заводах отдают самое дорогое, что у них есть, – жизнь, чтобы на земле было побольше доброты, а я взял да и отнял жизнь, частицу этой доброты.

Что же я сам думал о себе? Я думал, что я, как видно, просто выродок, недочеловек и мне теперь не место на нашей планете. Если человек вдруг стреляет из винтовки «спрингфилд» над крышами родного города, значит, у него в голове винтиков не хватает!

И если бы я захотел ответить на все эти выкрики, я, наверное, должен был бы повторять как заведенный: «У меня винтиков в голове не хватает! Винтиков не хватает!»

Селия Гилдрет подошла к клетке. Я не видел ее целый год после того жуткого вечера перед балом, но я ее сразу узнал. Она по-прежнему была первой красавицей в городе. Не могу понять, зачем они ее пригласили. Наверное, приглашение получил ее спутник. Она шла под руку с Двейном Гувером – тогда он, по-моему, был каким-то гражданским инспектором при авиационном корпусе сухопутных сил.

Почему-то он не служил в армии. Я-то знал, кто он такой, потому что он превосходно разбирался в автомобилях и мой отец иногда приглашал его привести в порядок наш «кидслер». Впоследствии Двейн женился на Селии и стал самым преуспевающим продавцом автомобилей в наших местах. Селия покончила с собой в 1970 году, двенадцать лет назад, наглотавшись «Драно», порошка для чистки канализации – это смесь щелока и цинковой стружки. Такого жуткого самоубийства я даже вообразить не могу. А было это за несколько месяцев до открытия Мемориального центра искусств имени Милдред Бэрри.

Селия знала, что скоро откроется Центр искусств, а наша радиостанция, все политиканы и прочие говорили, как преобразится жизнь в Мидлэнд-Сити. Но под рукой у Селии была банка «Драно» с разными угрожающими надписями, а ждать ей уже стало невмоготу. Повидал я горя на своем веку.

Теперь, когда я хорошо знаком с Гаити, знаю и здешних колдунов, и знахарей, знаю про всякие заклинания и амулеты, про добрых и злых духов, которые могут вселяться в любое живое существо, в любую вещь, я иногда думаю – имеет ли хоть малейшее значение, что именно я сидел в клетке в подвале старого здания суда в тот давний день. Вместо меня можно было засадить в клетку какую-нибудь корягу, или кость диковинной формы, или сляпанную из глины куклу с соломенными волосами – лишь бы все верили, что в эту куклу вселилась нечистая сила, что это воплощение зла, каким в Мидлэнд-Сити считали меня.

Все почувствовали себя хоть на время в безопасности. Воплощение зла заперто в клетку, скорчилось там на узкой скамейке.

Можете сами на него полюбоваться.

В полночь все посторонние лица были удалены из подвала.

– Все, граждане, – говорили полицейские, – представление окончено, – и так далее. Они имели право называть меня «представлением». Я был представлением, местным театром.

Но из клетки меня не выпустили. А как славно было бы принять теплую ванну, забраться в свою постель, лечь на чистые простыни и спать до самой смерти.

Мучения мои еще не кончились. Меня охраняли шесть полицейских – трое в форме, трое в штатском, но все – с револьверами. Я мог бы даже назвать марку и калибр револьверов. Не было там ни одного такого, который я не сумел бы разобрать, тщательно вычистить и снова собрать. Я точно знал, куда надо капнуть масла. И если бы мне в руки дали эти револьверы, я мог бы гарантировать, что ни один из них не даст осечки.

Очень неприятно, когда револьвер дает осечку.

Шесть дежурных полицейских заведовали представлением под названием «Руди Вальц», и по их виду я понимал, что сейчас объявлен антракт, но спектакль не кончился. На меня пока не обращали внимания, как будто дали занавес.

Внезапно полицейские ожили, словно их включили в сеть. Наверху распахнулась и захлопнулась дверь. Кто-то крикнул: «Он тут!» Полицейские откликнулись как эхо: «Он тут, он тут». Никто не назвал посетителя, но это был кто-то особенный, необыкновенный. И я услышал его шаги по лестнице…

Я подумал: а вдруг это палач? Или, может, пришел сам начальник полиции Фрэнсис Кс. Морисси, давнишний друг нашей семьи, который в тюрьме еще ни разу не показывался. А может быть, это мой отец?

Это был Джордж Метцгер, овдовевший в тридцать пять лет, муж той женщины, которую я застрелил. Тогда ему было на пятнадцать лет меньше, чем мне теперь, когда я пишу эту книгу, он был еще совсем молодым, но мне, в моем тогдашнем возрасте, он казался стариком. У него уже была лысина на макушке. Он был худой, очень горбился, и одет он был странно, у нас в Мидлэнде никто так не одевался: на нем были серые фланелевые брюки и твидовый спортивный пиджак – позже, уже в университете Огайо, я видел, что так одевались профессора-англичане. Он целыми днями сидел в редакции «Горниста-обозревателя» и что-то строчил.