Криста Вольф - Размышления о Кристе Т.

«В машину!» — закричал напарник шофера, они снова что-то там починили. Криста Т. вскочила и притиснулась рядом с ним, а ночь только что начиналась, и метель тоже. Проехав одну деревню, они снова застряли в снегу, копали, копали и без толку — без помощи все равно не выбраться. «А вам, барышня, лучше всего остаться на месте». Она ничего не ответила, все, что происходило, точно умещалось в этот ночной кошмар. Теперь, должно быть, она навсегда попала в другой мир, в мир тьмы, который уже давно не был для нее незнакомым миром, — иначе откуда взялась бы ее страсть сочинять — чинить, начинять тот прекрасный, светлый, незыблемый мир, который должен был стать частью ее существа? Обе ладони прижать к щелям, сквозь которые все равно просачивается холод и тьма. Люди, сжальтесь хоть вы надо мною, я так беден, несчастен и мал, я сижу за надежной стеною, а на улице бешеный шквал .

Десяти лет, изгнанная из общества за невоспитанность, — тут-то и возникает книжечка, обтянутая пестрым шелком. И тут открывается утешение — в написанных строчках. Удивление никогда не будет забыто, и облегчение — тоже нет.

Ночью она просыпается, арендатор с женой все еще здесь, они выпили, граммофон играет «С тобой танцую я вдвоем…» Они тоже танцуют, за стеклянной дверью движутся их тени и вдруг застывают — визг, — госпожа арендаторша наступила на кота, нашего доброго, черного кота, он ласковый и старый, но на арендаторшу он злобно шипит, она завизжала, и все становится тихо. Полная недобрых предчувствий, ты бросаешься к окну, сияет луна, из дверей выходит арендатор с котом, он схватил его, он омерзительно ругается и с размаху бьет кота о стену сарая. Теперь ты знаешь, как могут хрустнуть кости, когда что-то, еще мгновение назад бывшее живым существом, тяжело падает на землю. А вдобавок — арендатор, он человек вспыльчивый, и вспыльчивость у него такая фундаментальная, — а вдобавок еще и кирпич. И тогда ты отходишь от окна и придерживаешь сестру, чтобы та не выглянула, и не удивляешься, что она, старшая, впервые повиновалась, словно и она чего-то боится. Сестра так никогда и не узнала, куда делся кот. Ах, лучше бы его разорвала бешеная собака, чем бешеный человек, лучше бы ему умереть где-либо в одиночестве, чем на глазах у отца.

Вот как оно бывает, когда нас при этом нет.

И тут начинаешь испытывать недоверие к белому дню и к безмятежным лицам. А ночью кот примащивается у тебя на груди, крупный черный зверь, и приходится вставать и бежать к постели, где спит девочка Аннемари, и угрожающим голосом говорить ей, чтобы она уступила место. Дрожа от страха, Аннемари повинуется, но когда на другое утро просыпаешься в чужой постели, ночь уже забыта, вот что всего тревожнее.

Не эта девочка, другая, наверное более поздняя, вдруг помешалась — с чего это вдруг? — и начала неотрывно глядеть в зеркало отчаянным, отсутствующим, чужим взглядом, так что невольно приходит на память все чуждое, с чем приходилось иметь дело сызмальства. Если быть точной, с того самого вечера, когда она перестала называть себя по имени, как делают остальные: Кришан — а в записках, которые я нашла спустя двадцать лет, она пытается снова: Кришан пришла, Кришан ушла… Дитя вечером не уходит и не приходит. Ребенку нужно остаться наедине со своей болью, которую надо вытерпеть, которую нельзя отбросить. Непонятно почему, но так оно получается. Еще вчера можно было сбегать на кухню, где сестра вместе с матерью готовит ужин, сама готовит, упросила, чтобы сама. А сегодня надо вместо этого идти к воротам, обхватив руками планки забора, глядеть, как цыгане покидают деревню, как Антон и его жена с четырьмя ребятишками, батраки из имения, присоединяются к ним. И опять нельзя сделать то, что безо всякого сделал бы вчера, нельзя окликнуть: «Калле!» и помахать рукой. Нельзя поднять вверх кремень, который он подарил мне всего неделю назад, — прощальный подарок. Только цыганенок видит девочку, корчит ли он гримасу остающимся? Он, который волен делать все, что ему заблагорассудится. Вот, например, сегодня утром ему заблагорассудилось спустить штаны прямо посреди деревенской улицы и наложить кучу перед домом бургомистра, теперь ему заблагорассудилось презирать то, что остается в деревне, в том числе и ее. Боль может стать еще сильней. Я, думает девочка, я ведь не такая. Но тем временем зеленая машина уже скрылась в темноте, и только опрокинутая тачка осталась посреди дороги. Тоска, немножко страха, боль и еще что-то похожее на роды. Смесь достаточно стойкая, чтобы спустя тридцать лет можно было извлечь ее из себя и предать бумаге. Иначе как бы я обо всем этом узнала?

Вам повезло, барышня. Так банально заговорила с ней сама жизнь устами надежного шофера, еще державшего в руке комок снега, которым он оттирал ее лицо. Он и раньше опасался, что она уснет, но, с другой стороны, попробуйте в такую ночь меньше чем за три часа раздобыть тягач. Она готова засмеяться, наша Криста Т., она не хочет принимать это всерьез. Где ж это она была секунду назад, в тепле, в безопасности? Было бы совсем не плохо снова туда вернуться. Но шофер грубо трясет ее за плечо, соскакивает, велит ей выглянуть, после чего освещает фонариком маленький, припорошенный снегом сверток перед машиной. Он наклоняется и большими рукавицами разгребает снег в одном месте. Из-под снега выглядывает лицо, мальчик. Шофер снова засыпает снегом лицо и говорит Кристе Т.: вот я что хотел показать. Криста Т. жива, а мальчик, наверно, умер, пока она спала. Его тоже приходится взять с собой. Кто поинтересуется, не слишком ли тяжелой становится для нас ноша с ходом времени? Удивительно, что спустя много лет все возникает снова при виде полуистлевшего противогаза, в мирном лесу, правда, на дороге, которая снова грозит привести ее в соприкосновение с той мрачной стороной жизни, от которой она вечно силилась уйти…

Но об этом будет поведано в свое время и по возможности бережно, потому что мертвые очень уязвимы, и это понятно. То, о чем может поведать живущий, пока он жив, могло бы окончательно умертвить мертвого: легковесность. Вот почему нельзя, как ни жаль, придерживаться фактов, к которым примешано слишком много случайного и которые мало о чем говорят. Еще трудней отделить то, что знаешь наверняка, и установить, с каких пор; что открыла мне она сама и что — другие; что добавило ее наследие и что оно же скрыло; что надо выдумывать во имя правды, во имя того образа, который уже порой является мне и к которому я приближаюсь с величайшей осторожностью.

И тут дороги, по которым мы действительно прошли, начинают смешиваться с нехожеными, и тут я слышу слова, которых мы никогда не говорили, и тут я вижу ее, Кристу Т., какой она была наедине с собой. Возможно ли это?.. Годы, вновь встающие передо мной, — это не те же самые годы, свет и тени еще раз мешаются на нашем лице, но лицо остается невозмутимым. Разве это не удивительно?