Поль Виалар - Жатва дьявола

— Раз ты будешь молиться за справедливое дело, так отчего бы тебе не помочь ему? — сказал Морис.

— Нет! — резко отмахнувшись, ответила Мари. — Нет! Хоть оно и справедливое дело, а не смогу. Я себя знаю.

А ведь это она варила суп и разливала его всем. Но нет, ни за что на свете она не могла бы подсыпать в миску старика Тубона отраву, помаленьку каждый день в течение многих недель — это для нее было невозможно. Морис это знал. И остальные это знали. Выхода не было. Нельзя и броситься на старика, оглушить, задушить. Нет, насилие им было противно, они были на это неспособны.

— Ну, я же говорил! — сказал Морис.

И он спрятал лицо в ладони, с чувством горечи, почти отчаяния. Итак, беда неотвратима, теперь уж это вопрос нескольких месяцев. Пропадет весь их труд, бесконечные полевые работы: вспашка, бороньба, прокатка, прополка, косьба — вечная возня с землей, которая дает тебе ровно столько, чтобы ты не подох с голоду. Но все же ты чувствуешь себя на «своей ниве» и надеешься, что будут урожайные, доходные годы, ты прибережешь деньжат и до того уж разбогатеешь, что прикупишь земли и, может быть, уговоришь Обуана продать тебе клочок его угодий, — ведь когда в кармане есть деньги, можно договориться о том, о сем, всего достичь, если даже приходится прибегать для этого к поступкам не совсем обычным… Нет, все это теперь ни к чему!

Стенные часы пробили семь. Настала мертвая тишина, слышно было, как у Фирмена, как всегда, когда он ел или нервничал, верхние зубы стучали о слишком длинные нижние зубы, еще кое-где уцелевшие в челюсти.

— Семь часов! — воскликнула Мари. — Никогда мы так поздно не засиживались зимой.

— Пойдем, — сказал Фирмен, — ляжем спать.

У них уже слипались глаза. Даже теперешняя их мучительная забота не могла лишить их сна. Зимой ложились самое позднее в шесть часов вечера, а теперь уже пробило семь. После серьезного разговора, в котором, однако, не пришли ни к какому решению, все устали, и всем так хотелось спать, как будто впереди не ждала их долгая ночь, всегда казавшаяся бесконечной, усиливавшая чувство потерянности, невозможности выбраться из мрака и убожества жизни.

Кукушка еще раз пробила семь — как водится в старинных часах, «с репетицией».

— А мне еще надо кофе сварить, — спохватилась Мари. — Тот, что я на завтра сварила, мы нынче выпили.

— Ступай, ложись. Я сварю кофе, — сказала Адель.

Она поцеловала мать, потом отца. Морис направился в мансарду.

— Пригляди, чтобы братишка-то не раскрылся, — сказала ему мать. — А то опять заболеет. Слышишь?

Морис утвердительно кивнул головой.

— Ладно, — сказал он. — Покойной ночи! Утро вечера мудренее.

Но чувствовалось, что он не верит своим словам.

— Покойной ночи…

— Завтра не вставай рано, отец. Я сам послежу за скотом.

Говоря это, Морис, однако, зная, что, когда он встанет, старик уже будет готов, и они выйдут вместе: они всегда так делали, хотя вполне могли положиться на Фернана. Но к этому часу они обычно уже не спали, и не могли же они валяться без дела в постели.

Фирмен и Мари ушли в свою спальню, бросив по дороге взгляд на пустой альков Гюстава. Дверь закрылась за ними. Адель подбросила сухих веток в огонь. Ковшиком, всегда мокнувшим в ведре, налила в кастрюлю воды, поставила ее на угли, рядом с ней пристроила кофейник, подбавив к кофейной гуще немного молотого кофе; потом, встав на колени, принялась раздувать еще красные угли, мостами затянутые пеплом. Внезапно в спину ей потянуло холодом, и она почувствовала, что кто-то вошел в комнату. Она обернулась.

— Фернан! — тихо сказала она. — Ты зачем здесь в такой час?

— Да вот, значит, увидел, что ты одна и пришел, значит, поговорить с тобой.

— Как же ты меня увидел?

— А ставни-то решетчатые. Со двора, как приглядишься, все видно. Да и слышно почти что все… что надо, то и услышишь. Я вот подождал, думаю, надо узнать, поговорила ли ты с отцом.

— И не думала, — отрезала Адель.

— Знаю, я же слушал.

— Подслушивал, стало быть?

— Да я не старался разгадывать… про что вы толкуете… Я хотел только узнать насчет нас с тобой, вот и все… Ты же дала мне неделю сроку — неделя-то кончилась.

— Что же ты слышал?

— Да все… почти все. Так, значит, у старика-то ребенок будет? Скажи на милость! Ну в этаком случае мнена «Краю света» нечего делать, какой мне интерес?

— Да ведь нет еще ребенка.

— Нет, так будет… Родится ребенок… Сова-то уж в тягости… вот она все и получит. Вы тут правильно говорили. Надо бы…

— Да. Только не можем мы.

— Кишка у вас тонка, — сказал Фернан, похлопав себя по животу. — Если крепко чего захочешь, не робей. Будь я заодно с вами, взяли бы вы меня в дом, я бы не побоялся…

— Сделал бы?

— Ну, понятно, — ответил он. — Пошла бы ты, значит, за меня замуж, так я бы сделал.

Только через год, когда кончился срок траура, Адель вышла за Фернана. Свадебного пира не устраивали, после венчания в церкви и записи в мэрии был семейный, но сытный, мясной обед, и перемена состояла лишь в том, что Фернан не пошел ночевать в хлев, а поднялся вечером в мансарду, и хозяйская дочь разделила с ним ложе.

Каждый сдержал свое обещание, и каждый сделал то, что следовало сделать. Пусть теперь Сова убирается на все четыре стороны со своим младенцем, родившимся летом, — никого она уже не интересовала. Зла ей не желали, так же как и она не желала зла обитателям «Края света», которые, хоть она того и не ведала, расстроили все ее планы. Как-то раз Мари встретила ее в Монтенвиле и в разговоре с нею сказала, что, к сожалению своему, по недостатку средств не может приглашать ее раз в неделю на ферму постирать белье, а ведь это было бы подмогой для матери и для ее малыша. Гюстав умер, умер вовремя, и смерть его, вызванная несчастным случаем, никого не удивила и не встревожила. На «Краю света» его оплакивали, но что ж поделаешь? Да и смерть-то всем на пользу была.

Случилось это в январе. Как раз в тот день под вечер за ним пришел Фернан и повел его на сеновал — посмотреть, хватит ли для скотины сена на зиму, много ли надо его давать. А через минуту батрак вбежал в большую комнату, весь бледный, запыхавшийся:

— Идите скорей!.. Идите все!.. Старик с лестницы упал. Разбился!

Его нашли у подножия лестницы, он был уже при смерти, хрипел.

Мари всплеснула руками, вскрикнула:

— Ой, беда какая! — И в эту минуту она искренне так думала.

— Вон как! Он, поди, спину себе переломил, — проговорил Морис.

— Да и голову тоже разбил, — приглядевшись, установил Фирмен.

Альбер заплакал. Адель прижала его к себе, он спрятал лицо в складках ее платья.

— Как же это случилось? — спросил Фирмен.

— Я впереди поднимался, — стал объяснять Фернан, — а он за мной следом… Верно, оступился и сорвался с лестницы.