Поль Виалар - Жатва дьявола

— Ах ты, дьявол! — крикнул Альбер, соскочив босыми ногами на плиточный пол. — Я сам сейчас пойду к нему.

Он с лихорадочной торопливостью оделся, надел башмаки. И, как только был готов, ни слова не говоря, помчался по дороге к Монтенвилю. Адель даже и не пыталась удержать его.

Придя в поселок, он двинулся по главной улице, совсем безлюдной в этот час, и шаги его гулко отдавались в тишине. Ошибиться он не мог: домишко Совы стоял последним.

Жалюзи были опущены, окна из-за жары распахнуты, а в доме было темно, когда Альбер подошел к нему. Ни единого луча света не пробивалось из-под двери. Альбер застучал по ней кулаком. Изнутри послышался глухой, сонный голос:

— Кто там?

— Это я, — ответил Альбер, — это я, Женет с «Края света». Ты, кажется, не желаешь потолковать со мной?

По плиточному полу зашлепали босые ноги, дверь приоткрылась.

— Никогда я этого не говорил, — ответил Альсид. — Он отворил дверь и посторонился. — Входите, господин Женет.

В руке он держал керосиновую лампу, которую зажег с немалым трудом, защищая ладонью спичку от сквозняка. Когда он надел на горелку стекло, метавшийся над фитилем огонь замер на одном месте, осветил все вокруг, и Альбер мог разглядеть комнату. Славная комната с лестницей в левой стороне, которая вела во второй этаж, вернее, в мансарду, где была вторая комната, такая же, как внизу. Очень маленькая квартирка, уютная; стены побелены известкой, окна вымыты, стол стоит ровно и накрыт светлой чистенькой клеенкой. Посуда прибрана, нигде ничего не валяется. Чувствовалось, что в доме хорошая хозяйка. Хозяйка эта уже лежала в постели и по случаю жары укрыта была только простыней, облегавшей ее молодое тело; на подушке виднелась темноволосая головка с широко открытыми блестящими глазами.

— Извините, господин Женет, — сказал Альсид, — мы вас не ждали.

Он стоял в рубашке с засученными рукавами, босой, в плохо застегнутых брюках, — по-видимому, не успел одеться как следует.

— Мы в этой комнате спим: внизу прохладнее, чем вверху; а зимой теплее. И, указав на постель, сообщил: — Вот моя супруга.

— Добрый вечер, — угрюмо сказал Альбер. — При ней можно говорить?

— А почему ж нельзя?

Чем больше Альбер вглядывался в Альсида, тем больше находил в нем сходства с покойным Гюставом: та же насмешливость в выражении лица, хитрость, а в голосе слащавость и вкрадчивость, — все это запомнилось Альберу, хотя ему было только семь лет, когда старик умер; этот парень, во всяком случае, знал, чего он хочет, и делал все, что нужно для того, чтобы добиться своего. А его жена, молоденькая женщина, лежавшая в постели, была очень миловидна и нисколько не казалась испуганной. Она пристально смотрела на Альбера, и, сухо поздоровавшись с ней, он добавил: «Извиняюсь».

— Не за что, — сказал Альсид. — Наша дверь для всех открыта. Только мы уже спать легли.

Альбер сел за стол. Альсид подошел к буфету, делая вид, что хочет достать бутылку и стаканы. Альбер остановил его:

— Нет, не беспокойся, я пить не стану.

— Как вам угодно, — сказал Альсид и, ничего не достав из буфета, закрыл дверцу.

Он вернулся к столу и сел напротив Альбера.

— Почему ты отказываешься прийти ко мне, поговорить, — спросил Альбер.

— Да я не отказываюсь. Господин Мишель мне сказал, но мне некогда было. Уборка хлеба. Вы же знаете, что это такое.

— Я же пришел к тебе.

— Вы — это другое дело. Вы себе хозяин.

— Ну раз я пришел, может, поговорим?

— Что ж. Я не против.

— Ты знаешь, о чем речь будет?

— Нет, — ответил Альсид, но, очевидно, хорошо это знал.

— Мишель тебе разве не сказывал?

— Он сказал, что вы хотите со мной поговорить, вот и все.

— Ну ладно. Я насчет тех двух гектаров, которые ты у него купил.

— А-а! — протянул Альсид насмешливым, раздражающим тоном. — Вот вы о чем! Земля хорошая. Я доволен. Спасибо хозяину, что он мне ее продал.

— Ты теперь вклинился между его полем и моим.

— Верно.

— Ты уже не можешь расширить свой клин ни в одну сторону, ни в другую.

— Понятно. Да я, знаете, еще и не могу очень широко размахиваться и не надеюсь собрать в своих руках целое поместье. Если найдется что-нибудь подходящее и если деньги будут, мне все равно, что одно поле, что другое.

— Я очень рад, что у тебя такие мысли.

— Но, разумеется, эти два гектара я уж сохраню за собой. Подумайте, ведь что там ни будет впереди, а это первое мое владенье. У вас-то ведь всегда была земля, и вы не можете понять, что эти два гектара для меня значат.

— А я хотел просить тебя, чтобы ты мне их продал.

— Почему же вы не купили их у господина Обуана?

— Я пришел после тебя.

— Жаль!

— Я на войне был, Альсид.

— Да. Конечно. Но ведь уже четыре месяца, как вы вернулись.

— Надо было мне сперва оправиться, в себя прийти.

— А когда вас тут не было, сестра-то ваша оставалась.

— Да ведь хозяин в доме — я, без меня она ничего не могла решать.

— Вот как! — насмешливо сказал Альсид. — Она, стало быть, всегда спрашивает у вас позволения.

Краска залила лицо Альбера.

— Моя сестра свободна…

— Да я ничего не говорю против. Я тоже свободен. Ваша Адель могла поговорить об этих двух гектарах с господином Обуаном, она с ним видалась, он ей давал советы. Когда я попросил хозяина: «Продайте мне», — он мне ответил: «Да, продам». Разве я мог думать, что если бы вам или вашей сестре захотелось купить эти два гектара, то вы не пришли бы к господину Обуану первыми?

— Да, мы опоздали. Теперь это земля твоя. Мне она нужна, чтобы добавить ее к моим Двенадцати сетье. Продай мне ее.

Альсид почесал в затылке и ничего не ответил.

— Если не запросишь втридорога, я куплю, заплачу сколько надо, тебе будет прибыль.

— Да что там! — сказал Альсид. — Совсем не в деньгах тут дело!

— А в чем же?

— В чувствах, — ответил Альсид.

И Альбер мог бы побожиться, что он слышит дядю Гюстава.

— Да ты же еще не привязался к этой земле, только еще две недели прошло, как вы подписали купчую, и ты еще ничего не делал на участке, ведь хлеб-то сжал Мишель.

— А, может, у меня другие причины.

— Те самые, из-за которых ты не пришел ко мне?

— Всякие, — ответил Альсид. — Вы, например, не понимаете, отчего мне приятно, чтобы эти два гектара были у меня, а у вас бы их не было.

— Нет, не понимаю.

— Такие уж у меня мысли. У всякого свои мысли. У моей матери тоже были свои мысли. Она по этим мыслям и жила до моего рождения. Так и дальше продолжала жить, но мысли у нее уже другие были, когда я родился и стал подрастать. Ну, моя мать, какая была, такая и была, и пусть те бабы, которые поступали или поступают так же, как она, плюют на нее, если им угодно, но уж пусть они ничего у нее не просят, и у меня пусть не просят — ведь я ее сын.