Поль Виалар - И умереть некогда

Но эти люди, всю жизнь работающие на земле, в чем-то родственны бизнесмену Ребелю, близки ему по духу. Они, как и тот, одержимы «профессией», они тоже не принадлежат себе, тоже не вольны в своих решениях и поступках; «помогая случаю», они выражают непреклонную закономерность. Фирмен Женет, вся семья его, его дети — рабы страсти, той самой, что подчинила себе финансиста Ребеля—Рабо и в конце концов погубила его. Они работают, любят, женятся, умирают и убивают — ради одной, главной и единственной цели: обладать землей, расширять надел. Это уродливо, страшно. Уродливостью этого вожделения предопределен упадок семьи.

Щедрая я плодородная земля, которую так любят Женеты, которую с такой нежностью рисует Поль Виалар, может и должна приносить достаток и радость, рождать «зерно господне», «обязанное труду». Но доброе зерно превращается в «зерно дьяволово, воровское, лукавое»; жертвы стяжательства мстят за себя и после смерти; прекрасная любовь труженика к земле оборачивается извращенной страстью; неумолимые стихии жадности губят и землю, и тех, кто возделывает ее.

Эта логика художественных решений в романе «Жатва дьявола», основанная на трезвом постижении жестокой логики капиталистического хозяйствования на земле, не может быть снята сентиментальной и прекраснодушной концовкой, отразившей, вероятно, веру писателя в конечную разумность и доброту людей и в мудрую благостность плодоносящей земли…

Проза Поля Виалара многообразна в стилевом отношении. Ее ритм и тональность гибко следуют за фактурой жизненного материала. Размеренность сказа о земле и крестьянском труде, соизмеримая с медлительным ритмом смены времен года и четырехчастной композицией, — сама структура романа «Жатва дьявола» подчинена идейному и изобразительному замыслу книги. Первая фраза романа, построенная как огромный период, задает тон, ставит дыхание всему произведению. Обстоятельность пейзажных кусков гармонирует с неторопливостью авторских публицистических отступлений, раздумий о судьбах французского крестьянства.

Иное дело — роман о бешеном темпе, в котором закружилась и захлебнулась жизнь финансового воротилы. Современные автострады и аэровокзалы, торопливость телефонных переговоров с континента на континент, вечная спешка, нехватка времени, погоня за секундами, вечный страх, что тебя опередит конкурент, мельканье цифр дивидендов, калейдоскоп все новых и новых действующих лиц, новых городов, улиц, отелей — все это требует от художника стремительного синтаксиса, отрывистой интонации, сжатого, емкого письма. Роман «И умереть некогда» так и написан. Особенно нервного напряжения достигает стиль к концу книги, где кинематографичность последних сцен подчеркнута резким переходом с прошедшего времени в повествовании на настоящее. Некогда жить, некогда умереть — вместе с бегущей Лоранс задыхается фраза и ритм виаларовской прозы.

Поль Виалар в своих романах внимательно присматривается к современному обществу своей страны. Разрабатывая «традиционные» для реалистической литературы проблемы, писатель «традиционен» в главном — в острой непримиримости к бесчеловечному характеру буржуазной цивилизации, в принципиальной реалистичности письма. Новизна многих его книг — в метко схваченных, взволнованно запечатленных и бескомпромиссно осужденных новых приметах и проявлениях этой бесчеловечности.

Морис Ваксмахер

Орли был в дымке, когда самолет, прибывавший из нью-йоркского международного аэропорта Айдлуайлд, начал снижаться. Приземление прошло спокойно, без тряски. «Костеллейшн» пробежал по дорожке, приглушил моторы, сделал разворот и покатил к аэровокзалу, где уже готовили трап. Пассажиры, отстегнув ремни, толпились в проходе кабины — одни надевали пальто, другие собирали ручной багаж.

Тут были женщины, дети, мужчины зрелого возраста, в очках с золотой оправой, по большей части американцы, сопутствуемые женами, которых словно вылепили на один манер: отмеченные возрастом и преуспеянием, уже с утра в норке и клипсах, дамы готовились сойти первыми, — каждая в сопровождении мужчины, игравшего при ней роль спутника и казначея, который на протяжении недели, в крайнем случае — двух, позволит ей в Париже, а затем в Монте-Карло потратить некую, заранее обусловленную сумму, превращенную с помощью служащих Чейз-банка в дорожные чеки с приложенной к ним описью. Правда, было тут и человека два-три, ехавших по делам, — они возились сейчас с кожаными портфелями, стоявшими рядом с ними, на сиденье.

Самолет уже замер у аэровокзала, однако Жильбер Ребель, явно принадлежавший именно к этой категории, не спешил. Часы его показывали девять утра по местному времени, сообщенному стюардессой; перелет прошел гладко, да к тому же при попутном ветре, так что они прибыли раньше времени, самолет же, на который предстояло пересесть Ребелю, улетал на Лион только в десять, — впереди у него было по меньшей мере три четверти часа, которые он мог употребить на что угодно. Такого с ним давно не случалось!

Он сошел одним из последних — остальные пассажиры уже успели уйти далеко вперед — и медленно направился сквозь утренний туман к ресторану.

Странное чувство охватило его. Объяснялось оно тем, что вот уже десять лет, как он покинул землю Франции и за это время ни разу не нашел ни возможности, ни повода побывать здесь; объяснялось оно воспоминаниями, которые иногда вдруг завладевали им, — воспоминаниями о той поре, когда он тут жил; объяснялось оно, наконец, резкой переменой обстановки, так как, несмотря на туман, по другую сторону автомобильного шоссе, огибавшего аэродром, возникали нежданными призраками дома, которые ни по высоте, ни по архитектуре, ни по форме крыш ничем не напоминали те, что он покинул пятнадцать часов тому назад. Прилети он из Нью-Йорка прямо в Лион, где должна была состояться последняя битва за шелк, он, конечно, не испытал бы этого чувства: не успев приземлиться, он сразу оказался бы во власти встречающих и вынужден был бы взвешивать каждое свое слово, отвечая на их любезные расспросы, пока они направлялись бы к машине, поджидавшей их, чтобы доставить к великому Буанье; а там возобновилась бы схватка, начался бы заключительный этап борьбы, в которую ему надлежало вступить с отточенным оружием, призвав на помощь всю свою проницательность, всю сметку, сознавая по обыкновению опасность, страшась и одновременно вожделея этого лихорадочного волнения, которое предшествует успеху или поражению, — этой непереносимой и сладостной неуверенности, не оставляющей места ни для какого другого чувства, ни для какой другой, пусть самой важной мысли, — горькой радости, почти болезненного наслаждения, потребности, более настоятельной даже, чем жажда жить, — потребности одержать победу, единственного средства для иного человека доказать себе, что он настоящий мужчина.