Павел Вежинов - Ночью на белых конях

Но вечером он почувствовал, что страдание вновь сжимает ему сердце. Обстоятельства как будто складывались не совсем так, как казалось ему вчера вечером. Есть разница между существованием и присутствием, и эта разница зовется старым безвкусным словом «томление». Словно это белые кони звали его куда-то — тот, поднявший к небу свои чуткие, изящные ноздри. И тот, второй, повернувший голову, может быть, потому, что был чем-то напуган или ему не хватало сил. Но они все же были вместе. А он — один. И это не случайно. Он остался один в тот страшный вечер, когда отец позвал его к себе в кабинет. Хотя и не окончательно, хотя и сохраняя каплю надежды. Вот от этой-то ничтожной, крохотной капельки он никогда не мог избавиться. Потому что в ней заключалась его жизнь, его приговор.

Около десяти часов он с тяжелым сердцем вышел в холл. Зачем обманывать себя, что ему хочется включить телевизор? Не телевизор ему нужен, нужно просто снять трубку. Такое простое и легкое действие, доступное даже самым слабым и беспомощным. Да, особенно им. Он сидел в удобном кресле и с горечью смотрел на черный телефон, свернувшийся, словно кошка, на старинном столике. Нет, он не снимет трубку. Теперь он был в этом вполне уверен. Какое значение имеет, слаб человек или силен. Чувство собственного достоинства само по себе уже сила и в то же время — тюрьма.

На следующее утро он проснулся рано и с какой-то особой жадностью взялся за работу. И работал, пока к нему не приехал Аврамов. Разыгрывать этюды не понадобилось — некому было обращать на них внимание. Аврамов и без того задыхался от волнения. Торопясь, он изложил академику свою идею не механической, а биохимической очистки материала — «до абсолютных ста процентов», как он выразился. И лишь после этого решился рассказать о мышах. Слава богу, умерли только три, все остальные чувствуют себя вполне удовлетворительно. Оба увлеклись и обсуждали аврамовскую идею почти два часа. Но сейчас Урумов не был ни встревожен, ни подавлен. Он был полон надежд.

— Мне кажется, что Уитлоу об этом тоже кое-что знает, — сказал Урумов. — Он несколько раз упомянул, что в будущем можно рассчитывать на чистые материалы.

— Вы думаете? — спросил Аврамов, неприятно пораженный.

— Это только мое предположение, — ответил Урумов, которого его тон заставил спохватиться. — А то, что сделал ты, — факт, и факт поразительный! Главное — своей простотой.

— Да, вы правы, — совсем уныло отозвался Аврамов. — Уитлоу — большой ученый, вероятно, эта простая мысль, как вы сказали, давно уже пришла ему в голову.

Урумову стало совсем его жалко.

— Наверное, он имеет в виду новую центрифугу, — сказал он. — Потому что в письме он ни на что другое не намекает.

Лицо Аврамова слегка прояснилось. Он уже собрался что-то ответить, но тут зазвонил телефон. Все еще думая о разговоре с Аврамовым, академик взял трубку.

Звонил Сашо. Голос его звучал ясно, хотя чуть смущенно и виновато.

— Я говорю из Казанлыка, дядя… Могу тебя порадовать. Сегодня утром мы с Кристой поженились… То есть, я хочу сказать, зарегистрировали свой брак.

— Почему так внезапно? — спросил академик.

Сашо, вероятно, поразил тон вопроса, который со стороны мог показаться вполне равнодушным. По-видимому, он ожидал, что дядя будет прыгать от радости.

— Я и сам не знаю, — ответил он как-то растерянно. — Просто сегодня утром нам пришла в голову эта идиотская мысль. И в одиннадцать часов все было кончено. Я должен был что-нибудь сделать для нее, дядя… После всех обид и страданий, которые я ей причинил.

— Только поэтому?

— А, нет, конечно… Ты же знаешь, дядя, что лучше и симпатичней жены, чем Криста, мне не найти.

— Прекрасно знаю! — ответил академик вполне естественным тоном. — Но ты-то знаешь, что для тебя это навсегда?

— Нечестно, дядя! — попытался пошутить Сашо. — Разве можно так пугать человека в день свадьбы?

И он засмеялся в трубку, как показалось Урумову, немного нарочито.

— Я не шучу, мой мальчик… Ты должен знать это очень хорошо. И с самого начала.

— Я знаю, дядя.

— Что ты знаешь? — нетерпеливо спросил академик.

— Знаю, что Криста слабенькая. И что ей не по силам тяжелые удары.

— Кажется, ты действительно понял самое главное. Ну что ж, поздравляю. У меня есть замечательный подарок для твоей жены.

Горло у него перехватило.

— Спасибо, дядя. И вот, между прочим, еще почему я тебе звоню. Мы задержимся здесь на несколько дней, как положено молодоженам… Так что ты скажи Аврамову.

— Ничего нет легче, он сейчас здесь.

— Вот как? А что с мышами?

— Живут.

— Ну, слава богу… Привет ему от меня. Кроме того, придется тебе позвонить ее матери…

— Насчет аварии?

— Нет… то есть — да!.. Смотря по тому, как она воспримет эту новость. Но Криста боится. И даже тетка… Говорит, чтоб мы сами расхлебывали то, что заварили, а она берет на себя только расходы… Так что…

— Придется мне поднести ей эту чашу?.. Не слишком справедливо, но попробую. Это чья идея, Кристы?

— Угадал!.. Ну вот и все! Сейчас мы здесь, в ресторане, выпьем по хорошему бокалу вина за твое здоровье.

— Спасибо!

— До свиданья, дядя.

Урумов аккуратно вытер лицо. Когда он вернулся в кабинет, Аврамов удивленно спросил:

— Что с вами? Вы побледнели!

— Ничего, — спокойно ответил академик. — Просто я резко встал со стула. Закружилась голова.

— В вашем возрасте ничего нельзя делать быстро и резко.

— Знаю, — ответил академик, и голос его прозвучал вполне равнодушно.

Вскоре Аврамов ушел. Урумов в глубокой задумчивости прошелся по холлу, все еще не ведая, что он сделает дальше. Сашо даже не упомянул о матери, попросту забыл о ее существовании. Но он-то не имеет права о ней забывать. Ни в коем случае. И все же не надо сегодня, пусть лучше завтра. Он чувствовал, что у него не хватит сил на еще два разговора. Однако когда Ангелина собралась уходить, он понял, что она не простит ему, если когда-нибудь узнает всю правду. Нельзя было к неуважению сына прибавлять свое.

— Ангелина! — несмело окликнул он.

Сестра вопросительно взглянула на него. И тогда он передал ей телефонный разговор, почти ничего не прибавляя от себя. Ангелина выслушала его молча, ни разу не перебив. Но когда он наконец кончил, заявила коротко и решительно:

— Болван!

Брат ничего не возразил, он чувствовал, что обида должна хоть немного рассеяться. Она и вправду не казалась ни рассерженной, ни огорченной — только обиженной.

— Да, братец, все они такие — эгоисты! — добавила она мрачно. — Никого, кроме себя, не замечают.

Впервые за много десятков лет она назвала его по старой памяти «братец». Слово это вырвалось у нее скорей всего случайно — настолько она не владела собой.