Владимир Высоцкий - Черная свеча

На лице Соломона Марковича выказалась низкая потребность мщения, он даже слегка скрипнул зубами, чтобы убедить в своих чувствах бригадира, и продолжил более миролюбиво:

— Когда-нибудь они взорвут сами себя. Не знаю только: радоваться тому или плакать…

— Радоваться! — категорически посоветовал Упоров. — Сегодня надо радоваться и всячески поддерживать их тупиковое направление. Завтра нас с вами в этой стране не будет. Порядок подмены ценностей сохранится в России до конца столетия. Вы доживете до конца столетия?

— Не знаю. Сомневаюсь… Откуда такая точность в прогнозах?

— Я бы не дал этим козлам даже года. Но раз уж они не поскупились и дали мне двадцать пять, пусть живут, простите, догнивают до конца столетия. Что с Морабели?

— Загадка… — Волков все изобразил на лице. — Ему почему-то не хочется с вами расставаться. Полковник может стать основной проблемой лично для вас.

Вадим задумался, не спуская с Соломона Марковича отсутствующего взгляда. Он, конечно, не испытывал благодарности к начальнику отдела по борьбе с бандитизмом за настоящий к себе интерес, но в этом предугадывалась и надежда. Пока что сомнительная, зыбкая, однако все-таки присутствовала.

— Важа Спиридонович уже стал парторгом?

— Еще нет. Предстоит беседа в Главном управлении и ЦК. Говорят, он очень хочет. Ну, просто — очень!

— Кто не хочет стать парторгом?! Ни за что не отвечаешь, за все спрашиваешь.

Упоров с искренней нежностью погладил по голове Соломона Марковича, как цыган — конокрад гладит надежную лошадь:

— Соломончик, друг мой некрещеный, вы — большая умница. Вам бы шпионом работать где-нибудь на Гавайских островах. Надеюсь, инстинкт самосохранения подсказывает — Никанора Евстафьевича не стоит перегружать излишней информацией?

— Он мне подсказывает, — подтвердил догадку бригадира Голос. — У гражданина Дьякова развит индивидуальный творческий эгоизм и, кажется, наш уважаемый…

— Короче! — напрягся Упоров.

— Короче нельзя. Я не знаю, что он успел натворить, но майор Рогожин при его имени неловко морщился.

— Обыкновенная профессиональная зависть? — немного успокоился Упоров. — Они же оба — политруки.

— Уж поверьте моему чутью — дурак не умеет прятать настоящие чувства. Они настоящие.

— Старая калоша! Наверняка хочет откинуться хорошо упакованным.

— Кто не хочет иметь надежные виды на будущее? — пожал плечами Соломон Маркович. — Человек бессилен перед искушением. В нем нет того духа, способного преодолеть…

— Обходитесь без обобщений, профессор. — Глаза бригадира потеряли тепло. — Он кроит в самый неподходящий момент! Хотя бы из вежливости мог пригласить нас в долю…

— Это поступки из будущей эпохи зрелого социализма, когда в доле будут все. Вы в ней жить не собираетесь, поэтому давайте спать.

— Согласен, — зевнул бригадир, но, вспомнив о чем-то важном, предупредил Волкова. — Соломон Маркович, меня страховать не надо. Управлюсь.

— Как скажете, Вадим Сергеевич. Я бы не рискнул в одиночку — к этим людоедам. Впрочем, каждый имеет право на свой собственный способ существования. Рискует за свой счет…

Последние слова Упоров не расслышал. Он спал.

В рабочую зону они шли рядом. Отец Кирилл говорил, а бригадир слушал его вполуха, находясь во власти собственных мыслей.

— …То были союзы, созданные самим Господом, и подвиги любви, Им освещенные. Но как часто в наше лихое время страсть и легкомыслие берут верх над трезвым благоразумием. Таким союзам уготована жизнь ночного мотылька над горящей свечой: сгорают, осыпая души супругов пеплом разочарования. В вашем союзе вы — взрослый, трезвый муж. Муки, пережитые вами в каторжном обществе, не могут служить оправданием будущей ошибки. Отрекитесь от плотского эгоизма и вместо земной, по-человечески понимаемой выгоды, примите Совет Божий, ниспосланный вашим сердцем…

— Она ждет меня седьмой год.

Монах наклоняется, поднимает с влажной земли насаженную на березовую ручку совковую лопату, не торопясь осматривает инструменты, только после этого спрашивает:

— Когда назначено венчание и где такое возможно?

— В клубе. Сегодня. Во время репетиции.

— Мудрено придумали. Ну да сочту за честь благословить ваш союз.

— Я знал, что вы нам не откажете.

С тем бригадир уходит, польщенный его смирением Тихомиров кланяется ему уже в спину.

Бригадир идет по косогору отвала туда, где зэки начали строить теплушку для нового полигона. Зона тянулась все дальше и дальше к ручью Надежды, что журчал у подножия гольца с названием Лисий хвост.

Там, по словам геологов, «золота хоть лопатой греби».

Ему плевать на то богатство. Оно администрацию волнует: ордена, звания, слава. И это тоже козырь в твоей игре, если каторжный срок перешагнет предел ожиданий…

Вадим шел, не разбирая дороги, через низкий кустарник, цепляющийся крючьями веточек за кирзовые сапоги. Куски черной грязи отскакивали в разные стороны, оставляя за ним грязно — зеленый след.

Его отвлек запах свежеспиленного леса, а уже потом — голоса. Шестеро зэков, стоя перед невозмутимым Ольховским, размахивали руками и произносили бранные слова. За их спинами лежали ошкуренные штыковыми лопатами бревна. Охранник, в расстегнутой до пупа гимнастерке, сидел на лесенке в обнимку с автоматом, лениво наблюдая за перебранкой.

— Сказано двойной, так оно и будет, — говорил, не обращая внимания на угрозы, Ян Салич. — Нам здесь зимовать.

Упоров на ходу спросил у Ольховского строгим голосом:

— Кто отказывается выполнять ваши задания?

Пособник гестапо осмотрел стоящих перед ним зэков, кивнул на новенького уголовника с крупными масляными глазами что-то вспоминающего кота.

— Вот этот гражданин замутил всю поганку.

— Он не умеет обращаться с вором, бугор, — ласково произнес «гражданин, замутивший поганку». — Двойную работу делать даже по инструкции не будем. Хрен пройдет, фашистская морда!

— У меня пашут, а не блатуют, — сдерживая гнев, объяснил Упоров.

— Ой! Ой! Ой! Какой большой хозяин. «У меня пашут!» Семена Гладкого вся Колыма знает, и никто с ним не ссорится. Запомни это, Фартовый!

Упоров побледнел. И тогда стоящий за спиной Гладкого Миловиден, подняв с земли лиственничную доску, без суеты опустил ее на голову новенького. Звук получился тугой, отозвавшись в ушах каторжан глухим

— Что это с вами, мужики? — спросил бригадир, посторонившись, чтобы не мешать падать разом обмякшему Сене Гладкому. — Завтра к вечеру не будет теплушки, останетесь без зачетов.

— Эй, Упоров! — крикнул с вышки сонный охранник. — Живой тот блатюк или на вахту звонить?

— Тебе, попка, лишь бы хипиш поднять.

Бригадир носком сапога повернул обслюнявленное лицо Гладкого. Сероватые веки вздрогнули, вяло сползли с глазных яблок. Глаза мутные, бездумные, смотрят мимо в высокое небо, а нижняя губа отвалилась на подбородок.