Владимир Высоцкий - Черная свеча

— Засекла, стервоза! Похоже — отбегались, Вадим!

— Помолчи! У нее одна работа, у тебя — другая. Бежим!

Наст хрустел тонкой жестью, хватая за ноги и отнимая последние силы у беглецов. Они падали на него, поднимались, падали, ползли на четвереньках, шепотом проклиная собачью бдительность.

Упоров первым подполз к подошве хребта, сделал несколько шагов по набитой тропе и, обхватив кособокую ель, остановился. Минут через пять с ним свалился Денис.

— Вставай! — потребовал Упоров. — Вставай, говорю, им будет не легче на этом склоне.

— Сейчас! Сейчас!

Малинин стоял уже на коленях.

— Сердце выскакивает. Считай до трех, Вадим.

— Бежим, дурак! Здесь все простреливается сверху.

Метров двадцать зэк двигался на четвереньках. Его уже никто не подгонял. Слова иссякли, на них не хотелось тратить силы. Потом он выпрямился и, шатаясь, побрел за Вадимом.

К Оратукану они подошли с зарей. Речка лежала спокойной зеленоватой лентой, еще укрытая крепким льдом. В голубой синеве утра и речка, и непроснувшаяся долина с тонкой строчкой волчьих следов на синем снегу виделись немного надуманным произведением городского художника, создающего свои картины в теплой удобной мастерской.

— Я иду сто шагов, — прохрипел в спину Упорову Денис, — дальше можешь меня пристрелить.

— Двести! — отрубил Вадим. — Дело чести, доблести и, если хочешь знать, геройства каждого уважающего себя советского заключенного — дойти до того стога сена.

Малина поднял голову, увидел огороженный жердями стог.

— Во масть пошла, легавый буду! Поканали, Вадим!

Сено пахло потерянным летом и мышами. Зэки лезли в его удушье, с трудом разгребая слежавшиеся травы. От приятных запахов кружилась голова, возникала иллюзия полной безопасности. Чмокнуло под коленом раздавленное мышиное гнездо, уцелевшая мамаша с писком пронеслась по шее. Упоров засыпал и потому не придал этому факту никакого значения.

Глубокая темнота начала втягивать все мысли и чувства в свое бездонное нутро, оберегая их от надоевших потрясений. Впрочем, рядом с покоем образовалось чье-то постороннее внимание, значительное или угрюмое.

Он не понял. Но оно было, тревожило уснувшие мысли, будило далекие воспоминания. Через некоторое время в это состояние явилось уже зримое явление — глаза смутно — серыми зрачками, крапленными белыми точками.

Они жили самостоятельной жизнью на блеклом пятне, с размытыми контурами. Пятно напоминало лицо выходящего из густой темноты человека. Но вот он вспомнил выпуклый лоб над острыми надбровными дугами, и на пятне образовалась верхняя часть знакомой головы с гладко зачесанными назад волосами. В нем загорелся интерес, устранивший очнувшееся состояние опасности, и широкий, словно раздавленный, нос ляпнулся в середине пятна, подперев переносицей тяжелые мешки под глазами.

Игра захватывала все больше: он рисовал врага.

Жестко закруглился подбородок, а немного оттопыренные уши вытянули лицо из темноты почти готовым.

Оно начало жить, устремив на беглого зэка требовательный взгляд.

Лицо напряглось. Вначале на нем образовались тонкие слепленные губы. Они начали расходиться и вскорости обнажили краешки редких зубов. Враг улыбнулся.

— Ну, что, гражданин Упоров, вы готовы отвечать честно на мои вопросы?

— Все честно, гражданин следователь. Я купил книги. Мне никто не объяснил, что их нельзя читать. Я до сих пор не могу понять: почему их нельзя читать?!

На этот раз улыбка была другой — и следователь Левин стал похож на жующую лимон старуху.

— Скажите, Упоров, вы зачем прикидываетесь придурком? Ницше — фашистская сволочь! Вы об этом не знали? Три тома Есенина? Кто он такой, ты поймешь из его собственных слов.

Следователь достал большую, в картонном переплете, книгу, открыл ее в том месте, где торчала газетная закладка, и прочитал: «Самые лучшие поклонники нашей поэзии — проститутки и бандиты. С ними мы все в большой дружбе. Коммунисты нас не любят по недоразумению». Понял, Упоров, на что намекает этот подонок?!

Теперь уже старуха не улыбалась. Она кричала, широко разевая тот самый рот, который он не хотел рисовать:

— Ты устраивал коллективные чтения на корабле. Есть свидетели. Честные, порядочные люди!

— Неправда, гражданин следователь. Кто свидетель-то?

— Все! Кому скажем, тот и свидетель. А ты — бандит! Бандит с комсомольским билетом!

Обрызки слюны летели в лицо молодого штурмана, а он боялся пошевелиться. Вдруг — тишина. Левин выправил лицо, стал похож на самого себя.

— «Ленин, — полушепотом сообщил следователь подследственному, — цитирую выступление Сталина в газете „Правда“: никогда не смотрел на Республику Советов как на саму цель. Он всегда рассматривал ее как необходимое звено для усиления революционного движения в странах Запада и Востока, как необходимое звено для облегчения победы трудящихся всего мира над капиталом!» Ты тащишь буржуазную гниль, гниль обреченного трупа в наш здоровый социалистический дом и спрашиваешь, в чем твоя вина?! Сколько тебе заплатили? Кто выходил на связь с тобой?

— Нисколько и никто не выходил.

— А за драку с негром ты получал доллары?

— Это была не драка, товарищ Левин. Это был честный бой.

— Что?! Какой я тебе товарищ?!

Опять полетела слюна с матом. А когда следователь успокоился, то поднял трубку и сказал:

— Пусть войдет.

Вошел Семенов, кругленький, с аккуратной бородкой и тоненьким пробритым пробором на лысеющей голове. Он озабоченно, будто врач, посмотрел на подследственного. Слова были дружескими, произнесенными от чистого сердца:

— Вадим, твои товарищи все рассказали. Так положено комсомольцам. Вина твоя велика, но попробуй и ты поступить, как твои товарищи…

В голове подследственного пронеслось восторженное:

«Бей, Вадик! Бей!» — Семенов сидел почти у самого ринга, и его было слышно даже во время обмена ударами с залитым потом негром.

«Вадим, прочитай что-нибудь этакое, для души!»

— Семенов, ты же… ну, ты же сам просил. Зачем же так, Семенов?!

Подследственный путался в словах и мыслях. Он ничего не мог понять. Он нервничал под пристальным взглядом вновь превратившегося в смеющуюся старуху Левина.

Семенов, по едва заметному жесту следователя, подошел к нему и положил на плечи пахнущие кремом «Люкс» руки:

— Взвесь все, Вадим. Дай правдивые показания, как подсказывает тебе твоя комсомольская совесть. Я знаю — ты не потерян для общества. Советский суд — не бездушная машина.

Упоров поднялся вместе с ударом. Форменные ботинки начальника спецчасти корабля «Парижская Коммуна» промелькнули перед глазами и… исчезли в колышущейся темноте.

Зэк освободил кулак из колючего сена, сразу забыв о следователе Левине и сломанной челюсти Семенова. Мысли вернулись к побегу.