Владимир Высоцкий - Черная свеча

Дежурный кончил читать, отдал последнее распоряжение:

— Всем вышеперечисленным тридцать минут на сборы!

Он уже знал, что умрет. Голову ломать не надо: ты же видел, как умер тот полосатик с тремя орденами Славы, даже ему позавидовал…

— Уйди-ка! — Упоров ткнул в спину стоящего впереди Верзилова, вышел из строя, спрятав в руке подаренный Дьяком перочинный нож. — Гражданин начальник!

Подполковник Оскоцкий повернул к зэку внимательное, спокойное лицо воспитанного человека, но зэк уловил в его тонких губах полуулыбку. Он ее видел в тот момент, когда человеку открывается чуть больше, чем всегда: почудилось ликование палача на сочиненной им же казни. Вадим ему помочь не отказался.

— Я на Ягодный не пойду, гражданин начальник. Вы же знаете — суки мне руки отрубить решили.

Начальник режима, было ясно, продумал весь спектакль наперед, поэтому голос его звучал если не благожелательно, то и не грубо:

— Встаньте в строй, заключенный Упоров. Не бравируйте! Кто вы такой, чтобы вставшие на путь исправления воры имели к вам претензии?! Старшина Гопанюк!

Оскоцкий указал пальцем на одного из зэков:

— Вы знаете этих людей? Вот этого и этого?

— Та яки ж то люди, товарищ подполковник, то ж — злыди! Турчанинов Абрам Константинович. Вор. Кличка — Турок. Рядышком — тож вор. Жорка-Звезда. К той «звезде» спиной не вертайся — ширнет.

— А этот? — палец уперся в Вадима.

— Упоров Вадим Сергеевич. Дюже бегучий, руки дерзкие. Отломать малость не помешает. Кличка — Фартовый. Из фраеров.

— Слыхали, Упоров, — «из фраеров»?! Вы, бывший комсомолец, боитесь людей, вставших на путь исправления. Чертовщина какая-то! Вернитесь в строй!

— Чи базар затеял, комсюк?! — сказал, преданно поглядывая на начальника режима, бывший секретарь Крымского обкома комсомола Миметов. — Завязывай, ноги отваливаются!

Упоров оглянулся на выкрик. Нож в рукаве раскрыт, но расстояние до подполковника Оскоцкого великовато.

— Гражданин подполковник…

Вадим не сразу узнал голос Лысого: бугор немного волновался.

— …бригада просит оставить заключенного Упорова.

— Вы все перепутали, Лысый, — Оскоцкий продолжал играть, — здесь не пионерский лагерь.

— Сука вы, гражданин начальник — раздельно и громко произнес Упоров. — Подлая, грязная мразь! Крови моей желаете?

Он не спеша сбросил телогрейку на снег, следом полетела шерстяная фуфайка и рубаха. Голый, с перочинным ножом в руке, пошел на начальника режима. Над телом заключенного клубился белый пар, но он не чувствовал обжигающего мороза.

— В строй, Упоров!

Без суеты вытащил пистолет. Зэка это не остановило. Он повторил слова того полосатика:

— Стреляйте, гражданин начальник! Ну, что тянуть? Не разойдемся!

Подполковник ждал, направив ствол пистолета в голый живот заключенного. От вахты с автоматами наперевес бежали солдаты, похожие, как близнецы, торопливой решительностью действий и одинаковыми белыми тулупами с черными воротниками.

Зэк поглядел мимо розового уха начальника режима в сторону бегущих солдат, решил, что обойдется без посторонней помощи… Нож вошел в голый живот. Вадим сумел сосредоточиться на первом ударе, потому боль не была такой острой, она была скорее осознанной.

Но когда потянул лезвие косо вверх, организм уже не повиновался. Зэк упал, протолкнув тяжестью тела лезвие ножа глубоко внутрь живота.

— Гопанюк! — пряча пистолет в кобуру, сказал не поменявшимся тоном Оскоцкий. — Отправляйте людей!

— Слухаюсь, товарищ подполковник!

И колонна пошла мимо ткнувшегося в утоптанный снег зэка, по пояс голого, с нелепо подвернутой под живот рукой.

— Смотри-ка — дергается! — кивнул на Упорова мужичонка в женской полудошке. — Добили б лучше. Зря мучается.

— Скажут — всех добьем, — пошутил старшина. — Прекратить разговоры!

А зэк и вправду был еще жив, но уже какой-то не настоящей половинчатой жизнью, то уходя из памяти в свежую зелень жаркого лета, то возвращаясь с холодным сердцем на утоптанный тысячами ног лагерный плац. Очнулся он оттого, что его повернули на спину.

Заключенный увидел высокое небо в кровавых отливах по краям. Затем в незакровавленное пространство пришел знакомый голос:

— Я вас не приглашал, Гера Яновна. Зачем вы пришли?

Другой голос, резкий, металлический, бьет по перепонкам:

— Оставьте свои жандармские приемы для заключенных! Я вас не боюсь!

— Да я вас и не пугаю. Мне хотелось, чтобы он полежал здесь до следующего развода. В воспитательных целях. Исключительно в воспитательных. Вы поступаете безрассудно…

— Больного необходимо отправить в районную клинику. Здесь он обречен. Вот рапорт. Подпишите.

Подполковник удивленно глянул на листок бумаги, положил его на услужливо подставленный лейтенантом планшет, отрывисто написал: «Только — в морг! Оскоцкий».

— Другого ответа не будет, дорогая Гера Яновна.

— Как начальник медицинской службы, я настаиваю…

— Мои решения, как и мои симпатии… неизменны. Извините — служба.

Он взял под козырек и, повернувшись, пошел к вахте, оставив начальника медицинской службы решать задачу самой.

— Серков, Донскова! — Гера Яновна смяла листок с визой подполковника и отдала распоряжение твердым, мужским голосом: — Заключенного — в больницу. Готовьте к операции!

Она смерила удаляющуюся фигуру опера косым взглядом, сунула в рот папиросу да, так и забыв ее зажечь, пошла с зажатым в кулаке листком бумаги.

Миленький мой! Миленький мой, как же так?!

Этот голос зэк тоже узнал, но не мог сообразить, кому он принадлежит. Его подняли на узких холодных носилках, тело провисло мокрым мешком, в котором торчал нож. Он услыхал собственный стон, а затем закачался над землей, и небо, недавно залитое по краям кровью, начало тускнеть, точно перед бурей, пока не стало черным.

— Включите свет! — приказ Геры Яновны Гершензон вернул ему сознание. Зэки звали ее не иначе как Эльзой Кох. Никто из них даже мысли не допускал, что у нее может быть другое имя. В этой блондинке, сорока с небольшим, жило что-то настораживающее, заставляющее побаиваться и уважать одновременно тех, кому с ней приходилось иметь дело. Ее неподвижное, красивое, но неженственное лицо, с неизменной папиросой в узко прорезанном рту, мало располагало к откровенным разговорам, тем более к праздной беседе. Об Эльзе поговаривали как о любовнице Рокоссовского, но позднее выяснилось — все враки.

Знавший её еще с фронта Лука Кусков так и выразился, махнув культей:

— Враки! Это ж она мне руку под Сталинградом оттяпала. Перед самой победой была главным врачом в госпитале, где я долечивал свои раны да подсоблял на кухне. Точно помню — в апреле. У них уже цвело. Мужика своего, тот в тылах довоевывал, она на немке поймала. Майор две пули в башку получил со смертельным исходом.