Игорь Голосовский - Алый камень

Егорышев направился к ней, но не дошел. Он упал тяжело, с размаху, как подпиленный дуб, и потерял сознание.

Когда он очнулся, была ночь. Пахло костром. Потрескивали ветки. Матвей стоял на коленях и пытался влить ему в рот горячую воду из кружки.

— Погоди, — медленно сказал Егорышев. Ему показалось, что это произнес кто-то другой. Он сел, покачнулся и оперся руками о землю. Перед глазами завертелось огненное колесо.

— Выпей, выпей, — прошептал Матвей. Егорышев выпил воду и с трудом проглотил ломтик шоколада. Шоколад был скользкий и холодный.

— Я хочу… с тобой… поговорить, — отдыхая после каждого слова, сказал Матвей. — Ты можешь… серьезно… меня выслушать?

Егорышев кивнул.

— Завтра ты пойдешь один… Погоди… Так нужно… Другого выхода нет… Иначе пропадем оба… Ты дойдешь и пришлешь сюда помощь… Я буду ждать… Ты слышишь, Степан? Не упрямься. Один ты, может быть, дойдешь…

— Ерунда, — ответил Егорышев.

Матвей опустил голову и долго молчал. Потом горько сказал:

— Что толку в нашей гибели, если никто не узнает об Алом камне? Я думал, что нашел друга. А выходит, ты мне враг.

— Конечно, я твой враг, — ответил Егорышев и перевернулся на живот. Так меньше ломило поясницу.

— Конечно, а ты как думал? Хорошо, что у тебя глаза открылись.

— Но ты ведь сам согласился, что моя находка важнее моей и твоей жизни! — с отчаянием сказал Строганов. — Ты должен дойти, понимаешь, должен! Ты обязан принести людям Алый камень! Люди ждут его!.. Оставь меня, иди!

— Нет!

— Но почему?

— Потому что ждут не только этот камень. Тебя тоже ждут, — ответил Егорышев. Он выпил еще кружку кипятка и повернулся к Матвею спиной. Его бил озноб. Матвей накрыл его спальным мешком.

На рассвете он проснулся. Ноги и руки закоченели. Онемели даже губы. Костер потух. На траве, на кустах, на палатке густо лежал иней. Туман стелился над землей. Черные сопки дремали, их ледяное дыхание касалось Егорышева.

Он сел, оглянулся. Матвея не было. «Ушел в палатку», — подумал Егорышев и стал рыться в карманах, отыскивая спрятанную половинку сигареты. Он нашел ее, подполз к пепелищу и прикурил от уголька. Встать он не мог. Тело стало немощным, как у старика.

Взошло солнце, и Егорышев увидел, что брезентовый полог палатки снаружи пристегнут. Неясная тревога охватила его. Он встал и, волоча ноги, пошатываясь, направился к палатке. Голова кружилась, и ноги были чужими и непослушными. В палатке Строганова не оказалось. Егорышев вполз туда и обшарил все углы.

Выбравшись наружу, он огляделся. По серому небу неслись клочья бледно-розовых облаков.

—Матвей! — позвал Егорышев.

Ветер тонко, одиноко засвистел в ответ.

Вернувшись к тому месту, где он спал, Егорышев заметил на одном из кустов белый клочок. Он протянул руку и снял с ветки листок бумаги, вырванный из блокнота. Егорышев с трудом разобрал неровные строки, нацарапанные карандашом: «Не ищи меня. Здесь недалеко охотничий домик. Я пошел туда. Там продукты и медикаменты. Камень отдай Анциферову. Мангульби меня найдет. Жму руку. Матвей». Буквы расползались в разные стороны, но подпись внизу была твердой и уверенной, как на картинах…

Сунув в карман записку, Егорышев снова огляделся. Уйти далеко Матвей не мог. Егорышев срезал палку и, опираясь на нее, направился к сопкам. Их вершины были освещены солнцем, а подножия тонули в тумане. На покрытой инеем траве виднелись следы. Егорышев торопился, зная, что солнце скоро высушит иней, и следы исчезнут.

Он раздраженно пыхтел и фыркал. Его злило, что он вынужден гоняться за Матвеем и тратить на это силы, которых и так оставалось в обрез… Следовало бы хорошенько намять ему бока за такие выходки. Но, к сожалению, чтобы это осуществить, нужно было сначала до него добраться, и Егорышев, вспотев от слабости, злости и досады, начал взбираться на сопку, у подножия которой еще можно было заметить на траве темные пятна следов.

Он едва не свалился в одну из ям и, задыхаясь, с бешено бьющимся сердцем вскарабкался на вершину.

Конечно, Матвей был здесь. Он лежал на дне траншеи и, свесив голову, высматривал что-то в яме. Егорышев подошел к нему и, заикаясь от злости, сказал:

— Это и есть твой охотничий домик?

Матвей поднял голову и сел. Он сидел, не глядя на Егорышева, обхватив колени руками. На пальцах у него выступили от холода розовые цыпки, и, увидев эти мальчишеские цыпки, Егорышев вдруг успокоился, злость его прошла, и он насмешливо спросил:

— Что же ты молчишь?

— Очень жаль, — ответил Строганов, по-прежнему не глядя на Егорышева и стиснув на коленях пальцы. — Очень жаль, что ты сейчас здесь, а не в тайге. Сколько времени ты потерял зря! Я все равно никуда отсюда не пойду.

— Я был бы сейчас в тайге, — снова начиная закипать, сказал Егорышев. — Я был бы там, если бы ты не устроил этот спектакль. Я потерял время из-за тебя. Вставай!

Строганов исподлобья взглянул на него и отвернулся.

— Вставай сейчас же! Долго мне тебя упрашивать?! — закричал Егорышев.

— Ишь ты! — сказал Матвей. — Ты, оказывается, с характером. Ладно. Я встану. Только имей в виду, это очень глупо. Не один я пожалею об этом. Ты сам, когда все поймешь, будешь жалеть, что не послушался меня.

Опершись руками о края траншеи, он встал, но тут же, побледнев, упал на руки Егорышеву. И, взвалив его на плечо, Егорышев стал спускаться с холма. Он спускался, шатаясь и думая о том, что дело обстоит плохо, очень плохо и даже, можно сказать, безнадежно. У них нет никаких шансов выбраться отсюда.

К полудню он добрался до палатки, поудобнее уложил Матвея и, взяв ружье, отправился к ручью, возле которого заметил несколько маленьких серых птичек. Это были кулики. Руки у Егорышева тряслись, но он все же тремя выстрелами сбил крупного самца с выпуклой грудкой и блестящим, словно отполированным клювом. Ощипав дичь, он хотел изжарить кулика на вертеле, но Матвей, следивший за ним, посоветовал:

— Лучше свари, бульон попьем.

Дичь была съедена вместе с костями. Выпив бульон, Егорышев и Матвей забрались в палатку. Было еще рано, но лучше было лечь сейчас, чтобы засветло отправиться в путь.

Лежали рядом в полумраке. Ветер раскачивал латку. Скрипели растяжки, хлопала парусина. Пахло сухой травой и красками.

— Ты почему художником не стал? — спросил Егорышев. — По-моему, у тебя есть талант.

— Не знаю, — ответил Матвей. — Как-то само собой получилось. Я люблю живопись, но все-таки искусство не жизнь, а только ее отражение. Мне мало было отражения. По-моему, при коммунизме немного останется художников-профессионалов. Это перестанет быть профессией. Врачи, инженеры и колхозники будут создавать и произведения искусства.

— Вряд ли, — возразил Егорышев. — Настоящее искусство невозможно без мастерства. Нужно посвятить этому всю жизнь, иначе никакого искусства не получится.