Катя Гордон - Конченые

– Ах да… – вспоминаю я.

И мы сидим тихо – и отмеряем вздохами последнее время. И ничего не будет.

Или бежать? Делать, типа, карьеру. Арсентьев делает… Вкалывает денно и нощно с самого девятого класса – обманывает себя движением в сторону «силиконовой долины». И еще достаточно большое количество наших амбициозных знакомых работает на рулон мягкой туалетной бумаги в цветок. Встречаясь, они пугаются успехов друг друга, а оставаясь наедине с собой – ужасаются бессмысленности своего оголтелого движения.

И можно, вероятно, глубоко вздохнув, разобрав всякий хлам в своей голове, проникнуться идеей успешной американской жизни с барбекью по выходным. Можно, вероятно, отравившись общением с европеизированными, сытыми недоумками, проникнуться мечтой о коллекции картин и огромной квартире на последнем этаже где-нибудь в Париже; или захотеть славы настолько, что голова перестанет работать, – и станет уже не важно что делать и как… И тогда, позабыв о Достоевском и Павлове, Адлере и Рембо, можно будет вступить в эту вожделенную мировую секту целеустремленных и успешных, счастливых во что бы то ни стало потребителей; и жизнь превратится в бесконечную стратегическую игру. Enter.

А пока – снег. И хорошо, что нет деда Мороза. Я бы долго, уныло думала, что бы ему загадать на Новый Год.

Я бегу на лыжах за наш Университет. Первая ли – последняя – зачет по физкультуре мне поставят. Бартер. Я им – сорок минут своего учащенного сердцебиения, а они мне – зачет. Я бегу. Я человек не спортивный, дыхание у меня «непоставленное».

– Спорт любишь? – наша физкультурница Пономарева (запасная сборной по баскетболу) смотрела на меня откуда-то свыше.

– Семь раз поджаться – пять раз оттянуться? Обожаю… – отвечала я.

– Побежишь? – спрашивала меня физкультурница Пономарева.

– За зачет – даже проползу! – показывала я свою готовность.

– Ползать – не надо! А ты, каким видом спорта занимаешься?

Физкультурница видела меня впервые – я прогуливала этот предмет принципиально.

– Плаванием, – наврала я.

– Ну, хорошо, – обрадовалась физкультурница, – значит дыхание поставленное.

– А лыжи есть? – на прощанье поинтересовалась она.

– Нет. Но есть купальник «Speedo». Фирменный.

Физкультурница юмора не поняла, но поинтересовалась размером моей ноги. Из – за того, что из меня целый день выплескивались лишние слова, я также рассказала ей объем своей талии, груди и «черепа по периметру».

– Эта информация мне не нужна… – серьезно сказала физкультурница и ушла.

И вот я бегу на чужих лыжах за филологический факультет. Перед глазами две параллельные полосы на белом снегу. Раз – два – раз – два. Тяжело дышать: сердце колотится везде – в ушах, щеках, стволах деревьев. Кто-то меня обгоняет – кого– то обгоняю я. В глазах плывет – не успеваю делать вдохи. Зачем я бегу? Нужно ли мне показать хорошее время? Дадут ли мне за это квартиру, или официально отпустят грехи? Бесконечная лыжня. Раз – два – раз – два. Флажки – красные точки на белом. Кто-то обгоняет. «Лыжню» – кричит кто-то. Я не сбиваю темп. Я чувствую, как сердце начинает обратный отсчет: «100 – 99 – 98…» Овцы начинают перелетать обратно через забор задами. 65 – 64 – 63… Никита роняет хрустальные слезы у моего надгробья. 44 – 43 – 42… «Лыжню!» – кричат мне в спину. Зачем я наврала про плавание? 33 – 32 – 31… «Спокойной вам ночи, приятного сна…» А что если не останавливаться – бежать до последнего счета? «Осла и козла…» Кто поручится, что дальше не то же самое – две полоски чужой лыжни. Раз – два – раз – два – муж – ребенок – климакс. 10 – 9 – 8 – 7… Бабушка закрывает дверь.

Щеки горят. Я открываю глаза.

Крупным планом чье-то мужское лицо в соплях и лыжной шапке.

– Че это ты? – он испуганно смотрит на меня, продолжая механически лупить меня по щекам.

– Это я так… – поднимаюсь на локтях. – Мужика клею…

– Че, правда? – он смотрит на меня своими заиндевелыми глазами.

– Правда, правда. Двух зайцев сразу: и конкурента убрала – и мужика склеила.

– Врешь… – задумчиво прошептал конкурент.

– Лыжню! – попросила ошалелая от бега девушка в красных щеках.

Парень еще раз с недоверием оглядел меня.

– Беги – беги… – порекомендовала я.

– Дура – попрощался он и поспешил нагонять потерянное время.

Я сняла лыжи и пошла напрямик. Было бесконечно на все наплевать.

Сижу у подъезда Екатерины Николаевны. Гули – гули. По снегу ходят голуби с голодными глазами. Раньше здесь жила Екатерина Николаевна – она их кормила. Теперь ее нет, а гулям – то что? Гулям есть надо.

Из подъезда выходит тетка с коляской. В коляске она везет гражданина будущей страны. Нас не будет, а он будет – ему то что? Тетка идет по тротуару и ни о чем не думает.

А что, если сейчас встать – и наступая след в след, не сворачивая ни на шаг – идти до школы? Если дышать снегом и начинать предложения, которые не кончаются?

Я встаю и иду…

– Понимаете, Екатерина Николаевна… – говорю я.

– Понимаю… – молчит она.

– Я всех терпеть не могу…

– Ты терпеть не можешь… – молчит она.

Мы идем по снегу. Он лежит серый и мокрый, на нем грибницы собачьих фекалий. Тетька везет гражданина новой страны. Гражданин сосет лапу и тупо глядит вникуда.

– Жалко, что вы завещание… Мне бы квартиру… – говорю я Е.Н.

– Глупости… – смеется она.

– Не смешно, – думаю я…

И скоро – скоро кончится наш драгоценный разговор – мы нырнем, набрав воздуха, в месиво детских рук и ног, и мешочков со сменкой – и нас не станет. И время уйдет, как дети в школу.

Идти есть к матери не хотелось – я пошла к Урюковой. Открыла дверь ее мама. Я впервые заметила, что у нее овальное однотонно – розовое лицо с маленькими, узкими глазами.

– Вы приехали? – я не ожидала увидеть ее.

Она оставила открытой дверь и, ничего не ответив, ушла.

Я перешагнула через порог.

В квартире непривычно тихо. Слышно, как за стеной лает пес. Он лает низким грудным голосом, возбуждая в сознании образы огромных суровых собак, о четырех массивных лапах и алом языке.

– Здравствуйте! – я замечаю урюковского отца, который сидит на диване.

Он устало смотрит на меня, не узнавая, и, через паузу, кивнув головой, закрывает глаза руками. Все его движения кажутся медленными и нереальными, только лай с точностью метронома отбивает ритм времени.

– Я… Урюкову…Ой, за Светой, – объясняю я свое присутствие.

На кухне раздается плач урюковской мамы. Она вскрикивает и начинает тихо скулить. На ее вой соседский пес отвечает учащенным лаем. Мне становится страшно. Не разуваясь, я иду в комнату Урюковой. Заправленная кровать и стеллаж с книгами. Фотография с нашими тупыми, улыбающимися мордами. Карта Крыма с прочерченным красной линией путем. Пустота комнаты начинает гудеть, биться в висках. В чем дело? В чем дело? Мгновенное превращение недавнего предчувствия в реальность. Ужас от того, что тогда – день, может час назад, – еще можно что-то было сделать, а теперь – все… Начался новый отсчет. Лай.