Катя Гордон - Конченые

– Зачем ты пьешь? – спрашиваю его я.

– Пью и все… – отвечает он и все пьет.

Ему двадцать два года – он некрасивый. У него большие синие глаза – кажется, что глаза у него совершенно от другого человека, что никак не могут такие синие, большие глаза быть у пьяницы Лукьянова, что кто-то сейчас за ними придет: «Извините, мол, забыл свои синие глаза…», и Лукьянов, смущаясь, что присвоил чужое, снимет их со своего лица и станет совершенно законченным Лукьяновым.

Лукьянов бездельник. Он не работает и почти не учится. Он не хочет заводить девушку – потому, что «это лишний геморрой» – так говорит он сам. Лукьянов никогда ни с кем не спорит, он просто существует рядом – и все к этому привыкли. Он ласковый.

– Погладь меня по голове… – пьяно просит он Бардину, и, не дождавшись ответа, кладет голову ей на колени.

Бардина возмущенно закатывает глаза, но все же гладит его пьяную голову. Лукьянов улыбается. А потом опять пьет и тошнит. Он живет где-то от нас совсем далеко, в стране с синей площадью, мамками на улицах, которые кормят желающих молоком из груди, и газонами, на которых можно спать, и спать, и спать…

А теперь мы все нажрались и катаемся в метро. По кольцевой. Урюкова ведет себя неприлично.

– Урюкова! Хватит заниматься эксге…эксгибиционизмом! – кричу я.

Урюкова не слышит. Лукьянов ржет без остановки и смотрит на Урюкову. На Лукьянова с презрением смотрит бабка в шубе неясной породы.

Мы начали напиваться еще на философии. Повода не было. Был Кант. Было скучно и мутно. Бардина не пила. Бардина курила.

– Урюкова, отстань от мужчины! – кричу я.

Урюкова поднимает юбку и демонстрирует мужчине худые птичьи ноги с коленками внутрь. Мужчина достает книгу и смотрит в нее. «Парк Культуры…» Арсентьев слушает музыку, закрыв глаза, но тоже ржет. Он запрокинул голову и вытянул ноги в проходе. Лукьянов ржет больше всех. Он закатывает глаза, хватает ртом воздух и висит на поручне.

– Урюкова!

В глазах плывет. Чужие лица смотрят на нас зло и устало. Скворцов и Медведев пристают к девушке с красными губами. Мы передаем друг другу коньяк. Лица хором говорят: «В общественном месте – хулиганы – двери закрываются…»

По кольцевой. Странно хорошо.

Иногда люди наполняют вагон до отказа и мы теряем друг друга. Тогда мы не ржем. Вагон пустеет – мы находим наши лица и ржем снова. Бардина тоже ржет. Но она ржет по – другому – она курила. Дети смотрят на нас – и тоже, смущаясь, поглядывая на родителей, ржут. Родители их берут за руку и уводят.

Входят калеки – собирают налог на совесть. Мы платим за отрезанные ноги. Мы предлагаем им выпить. Мы ржем.

– Вот, блядина! – зло говорит Урюковой дед с серой мордой.

Урюкова садится и закрывает лицо руками. Урюкова плачет. Мы ржем.

Все плывет. Круглые лампы, как улитки, ползут по потолку, оставляя за собой белые следы. Весь потолок в полосах и улитках. Урюкова поднимает заплаканные, акварельные глаза, встает и окидывает взглядом вагон. Она останавливает взгляд на мне. Мы перестаем смеяться. Только Лукьянов еще ржет. Он закатывает глаза и виснет на поручне.

– Мы все умрем… – выдыхает Урюкова.

Смерть – наркотики – декаданс – банально, как сосиски на ужин. Но когда больше нечего есть. Сосиски – это нормально. Это шесть, а то и девять слизистых колбасок в полиэтилене, которые ешь, не думая о том, что ешь, которые ешь автоматически, окуная в кетчуп или в майонез, или никуда не окуная. И когда ты чувствуешь этот вкус – и больше ничего другого – можно ли тебя в этом обвинять?

Хотя… Мама тоже ест сосиски, но чувствует гораздо больше. Уже давно на северной стене нашей квартиры висит фотография мессии Филоненко. Он смотрит на меня пронзительно, как собака у магазина, когда несешь те самые сосиски. И мама верит его собачьим глазам, и мама чувствует в нем божественное начало. И выполняет языческие обряды, и читает специальную литературу. А, казалось бы, тоже сосиски…

Раньше мама была лидером ячейки комсомольского движения. Раньше она строила БАМ. Раньше она распространяла пищевые добавки «Гербалайф», раньше она была женой моего отца. Во все это она искренне верила – и работала бескорыстно. Теперь в нашей однокомнатной квартире живет фотография мессии, в прошлом – обыкновенного мента Филоненко. В отличие от моей мамы, он делает успехи в карьере. Из пыльных залов Домов культуры Филоненко перебрался в свой собственный город Солнца в Сибири, где благополучно проповедует и бронирует места в Раю бывшим бамовцам и комсомольцам. Мама очень хочет присоединиться к ним, но боится и долгого пути, и нездешней хвори, и меня одну оставлять.

Я долго пытаюсь попасть ключом в дверь нашей квартиры. Наконец, я открываю ее. В нашей однокомнатной квартире дверь открывается почти сразу в комнату – и потому перед моим взором сразу предстают все действующие лица моего пьяного спектакля. Две незнакомые тетки в платках быстро начинаю пихать что-то в пакеты. Мама, опустив глаза, помогает им.

– Привет, доча, – говорит она.

Я молча прохожу мимо и сажусь за свой письменный стол. Сижу, не шевелясь, жду, пока тетки уйдут.

– Спасибо тебе, сестра… – суетливо благодарят они мать.

– Что вы. На благое дело… – тихо отвечает она.

– Увидимся на встрече с Учителем… Приходи… – говорят ей.

– Увидимся, сестры… – отвечает мать.

– Дочь приводи!… – советуют ей.

– Щаз! – громко говорю я.

– Гордыня – грех! – быстро говорит одна из теток и ныряет за дверь.

Когда мы остаемся одни – мне становится легче.

– Мам, когда кончится этот проходной двор?

– Помогать надо ближним… Ужинать будешь?

– Не буду… – говорю я и падаю на кровать.

Вдруг на стенке над моей кроватью я замечаю фотографический портрет христообразного Филоненки, который угрожающе поднял руку для крестного знамения. Я тут же срываю его:

– Еще раз ты повесишь его в моем углу – я уйду!

Пыльный «медведь – вонючка» с душой из папье-маше смотрит на меня бусиничными глазами. Когда-то, точно помню: в нем билось сердце.

Закрываю глаза: в ушах гудят пароходы нашего вожделенного моря.

Медведев иногда утверждает, что он – «коммунист». Что под этим подразумевает Медведев, я точно не знаю. Я также не знаю, зачем Медведев пошел учиться на филологический факультет. Он приторговывает изъятым его друзьями-таможенниками парфюмерным товаром. Он щедро дарит нам духи и кремы – а мы, в свою очередь, щедро дарим их еще кому-нибудь. Медведев типичный street smart, и потому, даже в самые голодные времена наших совместных тусовок, он всегда добывал конфискованную колбасу или вино. Медведев хочет в политику – он спьяну проговорился мне. И я точно знаю, что у него все получится.